Остальным осуждённым наказания были смягчены указом 22 августа 1826 года в связи с коронацией Николая I и впоследствии ещё трижды, в 1832, 1835 и 1839 годах. Однако никто из осуждённых не был прощён и восстановлен в правах при жизни этого государя.

По делам, связанным с тайными обществами и декабрьскими событиями, состоялось ещё несколько судов, вынесших в общей сложности около сорока обвинительных приговоров. Точных данных о количестве наказанных солдат, в том числе и умерших в результате наказания, не имеется.

* * *

И вот вопрос: а из-за чего всё это было?

Сами декабристы и в показаниях на следствии, и в мемуарах высказывались на эту тему примерно так: невозможно было не выступить против ужасных гнусностей, творившихся в России. Но это лишь ряд общих фраз, чрезвычайно похожих, из воспоминаний многих участников движения. На вопрос, что именно невозможно было терпеть, ответ следующий: мерзость крепостного рабства, отсутствие справедливости в суде, произвол власти, воровство и взяточничество чиновников, направление политики Александра I. Или, как сформулирует на склоне лет декабрист Михаил Фонвизин: «…рабство огромного большинства русских, жестокое обращение начальников с подчинёнными, всякого рода злоупотребления власти, повсюду царствующий произвол».

Но позвольте, удивляемся мы. О борьбе с крепостным правом путём освобождения собственных крестьян уже говорилось выше: такая возможность была у многих, и никто не воспользовался ею. Что касается произвола власти и воровства чиновников, то, кажется, в России за всю её многовековую историю не было дня, а может быть, и часа, когда бы с разных сторон не раздавались жалобы на это. Но не выходить же по этому поводу каждый раз под картечь на Сенатскую площадь!

Что же касается политики Александра I, то, например, в 1821 году он не пошёл на военное вторжение в Турцию ради поддержки восставших греков и их предводителя Александра Ипсиланти. Это вызвало негодование многих будущих декабристов. Но у царя были веские резоны избегать войны: Россия ещё не залечила раны 1812 года, а Ипсиланти, при всём уважении к нему, действовал без спросу как самонадеянный авантюрист.

Несомненно, участников тайных обществ уязвляла кадровая политика царя. Одним из общих мест декабристской риторики было осуждение Александра за то, что он продвигает немцев, поляков и всяких иностранцев в ущерб русским (что отчасти соответствовало истине, но странновато звучало из уст Пестеля, Кюхельбекера или Юшневского). При этом наибольшее неприятие и прямо-таки ненависть вызывала у них личность Аракчеева, который как раз был русский по крови, коренной новгородец. Неужто декабристы намеревались свергнуть или убить Александра I попросту за то, что он назначает на важные должности не их и не их родных и близких?

Тут мы приходим к предположению о том, что нашими героями в немалой степени руководили личные амбиции и эмоции. Конечно, поднявшиеся на благородных дрожжах, но всё же это претензии личного плана.

А также неудовлетворённость покоем, жажда подвига и неуёмное стремление к славе.

Деятельнейший участник тайных обществ (избежавший, правда, наказания) Фёдор Глинка как-то обмолвился, что во время Наполеоновских войн, под ядрами и пулями он и его друзья чувствовали себя героями и вершителями истории, а в наступившее вслед за этим мирное время, продвигаясь в чинах, страдали от ничтожества размеренной жизни. Им непременно хотелось воевать с кем-нибудь великим и идти на штурм какой-нибудь неприступной позиции.

Вот они и пошли.

* * *

Мы кратко обратимся к биографиям тех 120 участников восстания, которые были осуждены Верховным уголовным судом. Добавим к ним биографию полковника Булатова: он не дожил до суда, но без него картина дня 14 декабря в Петербурге была бы неполной. За рамками нашего повествования останутся такие яркие, колоритные персоны, как Михаил Орлов, Фёдор Глинка, Иван Бурцев, Иван Сухинов, Александр Мозалевский и многие другие достойные внимания личности, наказанные в административном порядке или осужденные приговорами других судов.

Кое-что о неудачниках

Недавно я участвовал в одном культурном мероприятии. Оно было посвящено памяти старинного чудака и оригинала Вильгельма Кюхельбекера. Всё происходило на Фонтанке, у Калинкина моста, у дома 164. Этот дом когда-то принадлежал семейству одного богатого купца из немцев, потом там размещался сиротский приют. А в 1817–1821 годах в этом доме и в саду при нём резвилась пылкая юность: Императорский главный педагогический институт арендовал помещение для училищного пансиона. Вот в этом-то пансионе и преподавал долговязый Вильгельм – его туда направили после окончания Царскосельского лицея.

Он там учил благородных подростков, в их числе брата великого поэта Пушкина, Лёвушку, который, надо сказать, был изрядный повеса и хулиган. Чему и как обучал юношество Кюхельбекер – большой вопрос, потому что он был тугоух, подслеповат, сутул и говорил с акцентом на всех языках. Ах да, он их учил словесности: латинской и русской.

И жил он тут же. Учителям полагались квартиры при пансионе, и он поселился в двух комнатках в мезонине. Вон то квадратное окошко рядом с большим полукруглым – это, должно быть, его.

И у него бывал в гостях поэт Пушкин. Он жил неподалёку, в петербургской Коломне. И конечно, захаживал пообщаться с лицейским товарищем, Кюхлей, а заодно попромывать мозги Лёвушке на правах старшего брата. Там они и сидели возле окошка, пили чай или что-нибудь такое и вели беседы о высоком.

А потом это всё как-то быстро кончилось. Пушкина услали подальше из столицы, в Бессарабию. Пансион переехал. Кюхельбекер вышел в отставку, или его отправили в отставку. После этого он успел и за границей побывать, и послужить на Кавказе, и на дуэли стреляться. А в конце 1825 года зачем-то вступил в антиправительственное Северное общество. Как-то декабрьским вечерком по нелепой случайности он забрёл в гости к приятелю Рылееву – тот жил неподалеку, на Мойке. Рылеев в это время был вдохновлён идеей государственного переворота. И слабовидящий Кюхля втянулся в это дело.

14 декабря 1825 года Кюхельбекер помчался на Сенатскую площадь^[7], прихватив с собой кое-какое оружие. По дороге уронил пистолет в снег, но, на свою беду, успел его подобрать…

Он был арестован и почти десять лет просидел в разных тюрьмах. Остаток жизни провёл в городишках Южного Урала и Сибири с сердитой и не очень красивой женой, и от таких неприятностей в последний год окончательно ослеп.

Всё это время он писал стихи и прозу. В основном стихи. Их осталось после него несколько ящиков. Стихи Кюхельбекера тогда никто не читал, кроме автора и двух-трёх его приятелей. Да и сейчас их не особенно читают.

По этому поводу и проходило мероприятие у дома 164 по набережной Фонтанки – 13 декабря две тысячи двадцать какого-то года, в канун очередной годовщины рокового события на Сенатской площади. Чему, собственно, было посвящено мероприятие – не совсем понятно. Видимо, тому факту, что вот есть же на свете такие смешные неудачники, как этот самый Кюхельбекер.

Ну и я пришёл туда почитать стихи и выразить свои чувства.

Вообще-то, сочувствие развивается в нас именно при взгляде на неудачников.

И возникает вопрос: почему из несуразицы, как из сора, вырастают такие грандиозные последствия?

Собирались за чашей вина, вели эмоциональные разговоры о свободе, цареубийстве и конституции, а в результате – виселица с пятью повешенными и дымный шлейф исторических мифов, за которым не разглядеть правды.

И вот ещё вопрос, на который не так-то просто ответить: зачем Кюхельбекер писал стихи?

Не «почему». «Почему» – это как раз понятно: подкатывало что-то изнутри, распирало, требовало словесно-дыхательного выхода. А именно «зачем»? С какой целью совершал мучительный труд? Тратил остатки времени и сил на вышеуказанное тяжкое и неблагодарное дело – на поиск угловатых слов, на конструирование упрямо не складывающихся речевых оборотов. Изводил недешёвые чернила и бумагу. Жёг свечи, которые тоже стоят денег. Надрывал и без того слабые глазки. Страдал неудовлетворённостью. Наверняка плакал от неудач.

Причём стихи-то получались – никак не скажешь, что великие. Даже по рифмам видно. «Перуны» – «струны», «своды» – «свободы», «гроба» – «злоба», «горя́» – «заря»… Неудивительно, что его за всё за это никто особенно не благодарил. Иные смеялись. Кое-кто из близких, должно быть, ругал. Большинство просто не обращало внимания на запойный труд неуклюжего человека. А он всё чего-то сочинял, записывал и складывал исписанные листы в ящики – в первый, в другой, в третий… Всё надеялся когда-нибудь предъявить миру.

Вот до чего дописался:

То ли дело лоно гроба!
Там безмолвно и темно,
Там молчат мечты и злоба:
В гроб убраться бы давно!

И убрался, не дожив до пятидесяти лет, на кладбище со странным названием «Завальное».

И при всём том от истории с Кюхельбекером остаётся какой-то свет в душе. И даже есть смысл время от времени собираться компанией возле старинного петербургского домика и устраивать скромную акцию в память о несчастливом Кюхле.

А если бы Вильгельм Карлович не поднял из сугроба свой пистолет, не побежал бы с ним на Сенатскую площадь, а там не пальнул куда-то в сторону важного всадника на белом коне, и не был бы за это осуждён, и не провел следующие двадцать лет в тюрьмах и ссылке – что стало бы с его стихами? Вспомнил бы вообще кто-нибудь про них? Или они пошли бы на растопку или на папильотки? Да и родились бы они?

Неужели для того, чтобы достичь высшей цели – бессмертия, – нужно претерпеть мучительные неудачи во всём остальном?

Часть II
Вне разрядов

Повесть о пяти повешенных

Из приговора Верховного уголовного суда:

«По внимательном и подробном рассмотрении всех преступных действий каждого из подсудимых… Верховный уголовный суд приговорил к смертной казни четвертованием по 19-му артикулу воинского устава:

1. Вятского пехотного полка полковника Павла Пестеля…

2. Отставного поручика Кондратия Рылеева…

3. Черниговского пехотного полка подполковника Сергея Муравьёва-Апостола…

4. Полтавского пехотного полка подпоручика Михайла Бестужева-Рюмина…

5. Отставного поручика Петра Каховского…»

Его императорское величество государь Николай Павлович не одобрил казнь кровавую, выразив согласие на какую-либо иную, без пролития крови совершаемую. Следуя монаршей воле, Верховный уголовный суд заменил четвертование повешением.

Дело № 1^[8]

Из приговора Верховного уголовного суда:

«…По собственному его признанию, имел умысел на цареубийство, изыскивал к тому средства, избирал и назначал лица к совершению оного, умышлял на истребление императорской фамилии и с хладнокровием исчислял всех её членов, на жертву обреченных, и возбуждал к тому других, учреждал и с неограниченной властию управлял Южным тайным обществом, имевшим целию бунт и введение республиканского правления, составлял планы, уставы, конституцию, возбуждал и приготовлял к бунту, участвовал в умысле отторжения областей от империи и принимал деятельнейшие меры к распространению общества привлечением других».

В списке осуждённых фамилия Пестеля, как самого главного мятежника и злодея, стоит под нумером первым. Между тем обвинительная формула не вяжется с суровостью казни. «Имел умысел на цареубийство», «умышлял», «участвовал в умысле»… Заклинание повторено трижды.

За невоплощённый умысел – смерть?!