– Да, пораскинули мозгами ребята. Ха-ха.

– В гараж УВД повезете?

– А куда еще! Сейчас кран приедет, отгрузим как положено и вперед… Как-то надо пацанов отогреть… В последний раз… тепловыми пушками… Да что мы все о нашем дерьме… Ты там кем?

– «Важняк».

– Очередное дали?

– Куда там, дай бог если через год.

– А что по деньгам?

– Должностной оклад двести двадцать семь тысяч четыреста тридцать плюс за звание, выслугу лет, пайковые, ну, и за особые условия службы.

– Неплохо живете! Назад не собираешься? Хотя… Москва, она и есть Москва, столица мира.

– Ну, типа того.

– Может, ты и меня к себе заберешь на старости лет? Вдруг в вашем главке нужен умный и профессиональный специалист без вредных привычек? Молчи, сам знаю, там нашего брата – как тараканов в общаге. А я вдобавок еще и престарелый таракан. Будем здесь доживать, ждать своей порции дихлофоса.

– Вы сегодня второй, кто просится со мной на пээмжэ в Москву.

– А первый кто?

– Жена.

– Жена – это святое. А чего ее не захватил?

– Квартиру не дают. Все чего-то тянут, хотя обещали.

– Если обещали, значит, дадут. Когда-нибудь.

– Побегу я. Электричка ждать не будет.

– А что это ты по воскресеньям работаешь?

– Дежурный по главку, на сутки заступаю.

– Большой человек.

– Не больше вашего. Будьте здоровы, Константин Михайлович!

– И тебе, Андрей, не хворать!

Большаков прибавил шагу, оставляя позади себя Сапегина и всю его опергруппу, оцепление и машину «Жигули» девяносто девятой модели, из раскрытых дверей которой были видны силуэты двух молодых парней, сидящих на передних сиденьях. Лица покойников покрылись изморозью, переднее стекло – кроваво-белой кашей.

«Нехорошая встреча, – подумал Большаков, переходя на бег. – Покойники с утра пораньше – это не к добру».

* * *

В квартиру Виктор Степанов вошел первым, просчитывая каждое свое движение. Он говорил шепотом, чтобы не разбудить жену и детей:

– Сейчас налево, а потом по комнате на балкон. Смотри не топай. Я первый, ты за мной. Жалко, что фонарика нет…

Крепыш, которому это все было сказано, в ответ лишь мотнул башкой. Ему было не до разговоров. Приличных размеров полутуша теленка лежала на его плече. Ему бы впору было сбросить все на лестничной площадке да передохнуть, но спор есть спор. Так что мужик тяжело дышал, весь покрылся потом, лицо покраснело от натуги, но сдаваться он не собирался. Сам виноват. Нечего было из себя античного героя строить. Тоже мне, Милон Кротонский, усмехнулся Виктор. Еще у входа в подъезд он предложил ему вдвоем тащить добытое непосильным трудом, но тот чего-то уперся. И выпили-то в машине за знакомство по сто граммов, а гонору в человеке всплыло на целую дискуссию.

– Я и один могу!

– Можно подумать! Здесь центнер, не меньше!

– Ты знаешь, с каким весом я в армии приседал?

– Да это когда было?

– Когда бы это ни было, это было.

– Надорвешься же, черт!

– Спорим, не надорвусь?

– Да пожалуйста!

– На что спорим?

– На пол-литра.

– Армянского?

– Нет, блин, французского! Конечно, армянского!

Степанов в глубине души даже порадовался, что ему не придется пачкать руки о мясо, которого не было бы и в помине, если бы не события чертовой пятницы.

День позавчерашний и вправду был не из лучших. С утра пораньше Степанов нарвался на конфликт и разбирательства. Отдел по связям с общественностью УВД, где он третий год словно не работал, а отбывал трудовую повинность, в полном составе объявил ему бойкот. Но сначала по очереди, глядя на него с укоризной, задали один и тот же вопрос.

– Что, совсем оборзел, салага?

Салаге полгода назад исполнилось тридцать. Он психанул, но вида не подал. Стал доходчиво объяснять, что вышедшая накануне в эфир программа, которую он месяц назад помогал делать для РТР, не является его авторской собственностью и к финальным титрам, в которых была указана одна только его, как автора сценария, фамилия, он не имеет никакого отношения. Да потому что телевизионная студия МВД России, черт бы ее побрал, сама решает, как ей строить свою работу с регионами и кому писать слова благодарности за оказанное содействие в съемках. Нет, он не специально сделал так, чтобы такие громкие имена, как Протушнов, Размольщиков и Шуриков, остались неизвестны широкой аудитории. Нет, он вовсе не хотел единолично присвоить лавры такого славного подразделения, как пресс-служба УВД. Да, он хочет работать здесь и дальше. Нет, он не хочет быть уволенным. Да, он придурок, он должен был обо всем позаботиться заранее.

Когда конфликт снизил градус и все разбрелись по своим рабочим местам, Степанов усмехнулся про себя. Хрен вам, а не титры! Не хватало прихлебателей на его первую программу, которая вышла на российском телевидении. Ведь даже министр внутренних дел похвалил за качественную работу. Не его, конечно, а студию МВД, но все равно приятно.

Кроме лейтенанта Степанова, в пресс-службе было еще трое. Виктору они казались выпускниками одного какого-то засекреченного заведения, где из обычных дебилов готовят работников Министерства внутренних дел.

Начальник пресс-службы Протушнов носил погоны майора. За искажение фамилии мог запросто пристрелить, если, конечно, ему бы выдали табельное оружие перед этим. Был многодетным отцом и славным графоманом. Строчил статьи в местные газеты, словно рубил кайлом угольную породу. И даже стихи время от времени произрастали из его письменного стола, хотя вся его образная система была ничуть не выразительнее вагонетки в шахте.

В процессе творческого истязания обильно потел, морщил лоб и высовывал на всеобщее обозрение кончик языка. Любил читать мораль подчиненным и раз в неделю – или в среду, или в четверг – обещал уволить Степанова к чертовой матери. И пил, собака, так пил, что бутылка водки в одно рыло была для него лишь стартовой дозой, с которой он вместе с майором Размольщиковым уходил по пятницам в краткосрочный запой.

– Чижало мне, ох, чижало! – пьяно жаловался он Размольщикову, который по паспорту числился Виктором, но за легкомыслие и склонность к интригам все пренебрежительно называли его Витьком.

И выпить для Витька было не главным увлечением, ему баб подавай. Любых. Проболтавшись всю жизнь в райотделовских экспертах, он, не блеща ни умом, ни талантом, накануне пенсии нашел себе тихий уголок в только что созданной пресс-службе и свил там уютное гнездышко. Писать не умел, грамотно разговаривать тоже, потому стоял за видеокамерой, когда снимались репортажи. Стукачество не считал большим недостатком, а потому рядом с ним все были в легком напряжении.

И Протушнов, и Размольщиков не любили друг друга, боялись друг друга и потому охотно собирались за общим столом в надежде, что кто-то из них, нажравшись, наконец-то крупно облажается.

И лишь Шурикова, напоминавшего аутиста, весь рабочий день было не слышно и не видно. Перед ним на столе всегда лежала стопка бумаги, а в руке постоянно находилась шариковая ручка, которой он пописывал что-то незамысловатое о работе областной милиции. Правда, и его, например как сегодня, «пробирало», и он что-то за компанию клеймил, но в общем и целом он был незлобивый человек, для которого экономия денег стала самым приятным в мире занятием. И ни женщины, а он был холост в свои сорок, ни еда, он обходился минимумом съестных запасов, никакие иные развлечения не могли отвлечь его от накопительства. Что он хотел купить на собранные за долгое время деньги? Ничего. Ему не надо было ничего. Просто он любил сам факт существования денег у себя в кошельке. Да, и в долг он не давал.

Протушнов и Размольщиков пятничные посиделки стали готовить уже загодя. В обеденный перерыв в столовой накупили жрачки, в магазине – водку. А к вечеру Степанову вынесли приговор. Он будет в воскресенье в одиночку (потому что все остальные больные и старые) обеспечивать информационную поддержку мероприятию под незамысловатым названием «Трезвый водитель». То есть Степанов должен будет взять в руки не только ноги, но и видеокамеру. Ловля пьяных блох, то есть водителей, будет ночью, и, значит, понедельник для него объявляется выходным.

Виктор даже спорить не стал, лишь бы только один рабочий день не видеть своих так называемых коллег. А с девяти вечера воскресенья уже сидел в машине, предоставленной УВД. Водила по имени Игорь оказался добродушным и болтливым, но в душу не лез. Одно раздражало: когда он курил «Приму», то громко матерился на крошки табака, оказывающиеся у него во рту.

– Вот скажи, мне, – то и дело спрашивал он, – куда пропали сигареты с фильтром? Полгорода объездил, и везде только эта хрень.

Работа была рутинная. До полуночи они катались по всему городу, снимали, как гаишники останавливают по только им понятной логике ту или иную машину и с вероятностью один к двум натыкаются на пьяного водителя. Степанов сделал несколько хороших кадров в райотделе, взял интервью у задержанных и в начале третьего готов был отправиться домой, но в этот момент всякая рутина закончилась. Впереди они увидели небольшой грузовичок с фургоном. И все бы ничего, но ехал тот подозрительно медленно, будто осматриваясь в поисках беды. И он ее нашел. Водитель оказался не просто выпивши, он был пьян до той самой степени, когда сон прихватывает прямо за рулем.

– Что везем?

– М-мясо.

В фургоне были навалены распиленные пополам туши. Тонны полторы.

– Где накладные?

– Нету накладных.

– Хорошо, будем разбираться!

Игорь разобрался. Сначала он подогнал фургон к райотделу, сдал водителя в дежурку, а потом спросил Виктора, как тот относится к говядине. Ничего не подозревающий Степанов пожал плечами:

– Хорошо. Пожарить с лучком да с картошечкой…

– Давно говядину покупал?

– Давно. Говядина дорогая.

– И у меня точно такая же история.

– А ты чего спрашиваешь? Жрать хочется, а ты такие вопросы задаешь.

– Да кажется мне, что ближайшие пару месяцев мы с тобой будем на одной говядине сидеть. – И достал из кармана ключи: – Это от фургона. Есть план дернуть немного мяса.

– Да посадят, если накроют.

– Как? Смотри. Я сейчас отгоню фургон в ближайший двор. Ты пока сиди здесь. Потом едем на моей машине, перегружаем полутуши ко мне, фургон я опять отгоняю к райотделу. Ключи незаметно кладу на стол дежурному. И мы отчаливаем. Кстати, у тебя есть балкон?

– Да.

– Ну вот, отвезем мясо к тебе, а завтра разрубим и разделим.

– А почему ко мне?

– Да потому что у меня нет балкона.

– А водила потом шухер не поднимет?

– Да если и поднимет, кто ему поверит? Он пьяный, и никаких накладных у него нет. Это будет ему наказание. Нечего пьяным рассекать за рулем.

И вот дело сделано. Был шестой час утра, и единственное, на что хватало сил, так это лечь в горячую ванну. Глаза закрывались сами собой, но он заставил себя намылить мочалку и соскрести с себя грязь. Грязь тела и души, подумалось ему с пафосом. Но шиш с маслом! С телом еще было все более или менее понятно, оно было явно в хорошем настроении от водных процедур, но душа наотрез отказывалась подчиняться этому абсолютно бесполезному и вовсе не символическому, с ее точки зрения, акту. Ей требовалось раскаяние, процесс взаимного сострадания, а с этим у Степанова в этот час был напряг. Его нисколько не тяготило произошедшее за последние сутки. Нет, что-то там, совсем глубоко внутри него, как будто бы напирало, доказывало, что так делать нельзя, что он совсем не понимает, где хорошо, где плохо, что все это хреново кончится, но это был глас вопиющего в пустыне. Не хотел слушать Виктор свой внутренний голос, не хотел.