– Я сегодня устала и буду ужинать у себя, – сказала она. – Агнес принесет мне поднос, чтобы дать вам время распаковать вещи и обустроиться, а после этого вы можете прийти и помочь мне раздеться.

– Слушаюсь, мадам, – ответила я. – Вы позвоните, наверное?

Она посмотрела на меня странно, как мне показалось.

– Нет… Агнес зайдет за вами, – поспешно сказала она и снова принялась за чтение.

Это было действительно странно, чтобы каждый раз, когда леди понадобится ее служанка, за ней посылали другую горничную. Может, в доме нет звонков, подумала я, но на следующий день убедилась, что звонки были в каждой комнате, был и в моей комнате звонок, соединявший с покоями хозяйки, и тем более странным мне показалось, что, когда миссис Бримптон что-нибудь было нужно, она вызывала Агнес, которой приходилось проделывать весь путь до крыла для слуг, чтобы позвать меня.

Но это была не единственная странность. Уже на следующий день по приезде я узнала, что у миссис Бримптон нет сиделки, тогда я спросила Агнес про женщину, которую видела накануне в коридоре. Агнес ответила, что она никого не видела, и предположила, что мне это примерещилось: когда, мол, мы шли по коридору, было почти темно, она еще извинилась за то, что не захватила с собой лампу. Но я рассмотрела ту женщину настолько хорошо, что безошибочно узнала бы ее при встрече. Наконец я решила, что, возможно, она – приятельница кухарки или кого-нибудь еще из женской прислуги. Вероятно, она приехала из города на один день, и слуги хотели сохранить ее визит в секрете. Некоторые хозяйки чрезвычайно строги в отношении запрета для слуг принимать гостей с ночевкой. Так или иначе, я решила вопросов больше не задавать.

Спустя день-другой случилось еще одно странное событие. Я болтала с миссис Блайндер, оказавшейся очень доброжелательной женщиной, служившей в доме дольше, чем все остальные, и она спросила, удобно ли мне в моей комнате и есть ли у меня все, что нужно. Я сказала, что мне не к чему придраться ни в комнате, ни в отношениях с хозяйкой, но меня удивляет, что в таком большом доме нет швейной комнаты для хозяйской горничной.

– Ну почему же нет, – сказала миссис Блайндер, – есть: ты живешь в бывшей швейной комнате.

– О, – сказала я. – А где же спала бывшая горничная мадам?

Тут она явно смутилась и быстро проговорила, что с прошлого года всех слуг переселили в другие комнаты, так что она точно не помнит.

Это показалось мне чрезвычайно необычным, но я сделала вид, будто ничего не заметила, и продолжила:

– Ну, напротив меня есть свободная комната, и я собираюсь спросить у миссис Бримптон, нельзя ли мне использовать ее как швейную.

К моему изумлению, миссис Блайндер побелела и сжала мою руку.

– Не делай этого, дорогая, – сказала она с дрожью в голосе. – Честно признаться, это была комната Эммы Сэксон, и хозяйка держит ее запертой со дня ее смерти.

– А кто такая Эмма Сэксон?

– Предыдущая горничная миссис Бримптон.

– Та, что прослужила у нее много лет? – уточнила я, вспомнив то, что рассказывала мне миссис Рейлтон.

Миссис Блайндер кивнула.

– Какой она была?

– Лучше на свете не бывало, – ответила миссис Блайндер. – Хозяйка любила ее как сестру.

– Но я имела в виду: как она выглядела?

Миссис Блайндер встала и сердито посмотрела на меня.

– Я не большая мастерица описывать, – сказала она. – И у меня тесто уже подходит. – Она вошла в кухню и закрыла за собой дверь.

II

Я прослужила в Бримптоне уже около недели, когда впервые увидела хозяина. Однажды днем пронесся слух, что он возвращается, и атмосфера в доме ощутимо переменилась. Было очевидно, что никто из прислуги его не любит. В тот вечер миссис Блайндер готовила обед с исключительной тщательностью и с необычной для нее суровостью шпыняла свою помощницу. А дворецкий, мистер Уэйс, мужчина серьезный и степенный, исполнял свои обязанности так, словно готовился к похоронам. Этот мистер Уэйс был большим знатоком Библии и держал в памяти неиссякаемый набор цитат из нее – на любой случай, но в тот день он использовал такие ужасные выражения, что я уже готова была выйти из-за стола в знак протеста, пока он не заверил меня, что все они – из книги пророка Исайи; впоследствии я заметила, что мистер Уэйс обращался к пророкам всякий раз, когда приезжал хозяин.

Около семи Агнес позвала меня в комнату хозяйки, и там я увидела мистера Бримптона. Он стоял у камина: крупный светловолосый мужчина с бычьей шеей, красным лицом и маленькими злыми синими глазами – из той породы мужчин, которых юный простак может счесть даже привлекательными, за что дорого поплатится со временем.

Он резко обернулся, когда я вошла, и мгновенно окинул меня взглядом с головы до ног. Я знала этот взгляд, поскольку видела его уже на прежних местах работы. Затем он снова повернулся ко мне спиной и продолжил разговор с женой. Что это означало, я тоже знала: я не была лакомым кусочком в его вкусе. В этом смысле тиф сослужил мне добрую службу: мой истощенный вид держал подобных джентльменов на расстоянии вытянутой руки от меня.

– Это моя новая горничная, Хартли, – сказала миссис Бримптон своим добрым голосом; хозяин небрежно кивнул и продолжил прерванный разговор.

Минуты через две он вышел, оставив мою хозяйку переодеваться к обеду, и, помогая ей, я заметила, что она бледна и тело у нее холодное на ощупь.

Мистер Бримптон отбыл на следующее утро, и весь дом вздохнул с облегчением. Что касается хозяйки, то она, надев шляпу и меховое манто (поскольку стояло ясное зимнее утро), отправилась в сад на прогулку и, возвратившись, еще несколько минут выглядела посвежевшей и румяной, пока краски в ее лице не поблекли снова, и я представила себе, какой очаровательной молодой леди она была еще не так давно.

В саду она встретила мистера Рэнфорда, и они пришли вместе – помню, как они прохаживались по террасе под моим окном, улыбаясь и оживленно беседуя. Тогда я впервые увидела мистера Рэнфорда, хотя имя его часто упоминалось в холле для слуг. Он был соседом, жившим мили за две от Бримптона на краю деревни и, поскольку зиму обычно проводил в своем загородном доме, почти единственный составлял компанию моей хозяйке в это время года. Он был худощавым высоким джентльменом лет тридцати, мне он казался довольно меланхоличным, пока я не увидела его улыбки, в которой светилось какое-то радостное удивление сродни первому теплому весеннему дню. Я слышала, что он был заядлым читателем, как и моя хозяйка, и иногда (как сообщил мне мистер Уэйс) он около часа читал ей вслух в большой, с приглушенным светом библиотеке, где она любила сидеть зимними днями. Всем слугам он нравился, что, вероятно, является бо́льшим комплиментом, чем предполагают хозяева. У него находилось доброе слово для каждого из нас, и мы радовались, что компанию миссис Бримптон в отсутствие хозяина составляет такой приятный дружелюбный джентльмен. Мистер Рэнфорд, похоже, был в отличных отношениях и с мистером Бримптоном, хотя меня и удивляло, что два столь не похожих друг на друга человека могут быть в таких товарищеских отношениях. Хотя, с другой стороны, я знала, как искусно истинные джентльмены умеют скрывать свои чувства.

Что же до мистера Бримптона, то он приезжал и уезжал, никогда не задерживаясь больше, чем на два дня, кляня скуку и безлюдье, брюзжа по любому поводу и (как я вскоре обнаружила) выпивая куда больше, чем шло ему на пользу. После того как миссис Бримптон вставала из-за стола, он до ночи продолжал сидеть, накачиваясь выдержанными бримптоновскими портвейном и мадерой, а однажды, уходя из хозяйкиной спальни позже обычного, я увидела, как он поднимался по лестнице в таком состоянии, что мне стало нехорошо при мысли, какие испытания приходится терпеть некоторым дамам, держа при этом язык за зубами.

Слуги не распространялись о хозяевах, лишь по случайно оброненным репликам я могла догадаться, что союз их был несчастливым с самого начала. Мистер Бримптон был человеком грубым, шумным, любителем развлечений; моя хозяйка – женщиной тихой, любившей уединение, быть может, немного холодной. Не то чтобы она когда-либо позволяла себе быть с ним неприветливой – я всегда удивлялась ее самообладанию, – но такому свободному джентльмену, как мистер Бримптон, рискну предположить, она могла казаться чуточку слишком замкнутой.

Итак, в течение нескольких недель все шло своим чередом. Хозяйка была добра, обязанности необременительны, и отношения со всеми остальными слугами у меня сложились прекрасно. Одним словом, жаловаться мне было не на что; тем не менее что-то меня угнетало. Не могу сказать, что именно, но точно знаю, что дело было не в одиночестве. Вскоре я к этому привыкла и, все еще будучи слабой после тифа, благодарила судьбу за покой и свежий воздух. И все же мысли мои не были безмятежными. Хозяйка, знавшая, что я перенесла тяжелую болезнь, настаивала, чтобы я регулярно совершала прогулки, и зачастую придумывала для меня поручения, требовавшие долгого пребывания на воздухе: сходить в деревню купить ярд ленты, отправить письмо на почте или вернуть книгу мистеру Рэнфорду. Как только я выходила за порог, настроение у меня улучшалось, и я с наслаждением предвкушала прогулку через оголенный, пахнувший сыростью лес; но стоило мне увидеть на обратном пути дом, сердце мое падало, как камень в колодец. Дело было не только в мрачности самого дома, тем не менее не было случая, чтобы, переступив его порог, я не ощутила, как уныние наваливается на меня.

Зимой миссис Бримптон редко выходила из дома, разве что в ясную погоду около полудня с часок прохаживалась по южной террасе. Если не считать мистера Рэнфорда, посетителей, кроме доктора, у нас не бывало, он приезжал из города раз в неделю. Дважды он посылал за мной, чтобы дать малозначительные указания, касавшиеся ухода за хозяйкой, и, хотя он никогда не говорил мне, что у нее за болезнь, судя по восковому лицу, которое бывало у нее иногда по утрам, я считала, что у нее, скорее всего, больное сердце. Зима была нездоровой – теплой и сырой, в январе зарядили нескончаемые дожди. Для меня, признаюсь, это стало тяжелым испытанием, потому что нельзя было выйти из дома, и я целыми днями просиживала за шитьем, слушая, как дождь беспрерывно стучит по карнизу; я стала такой нервной, что вскакивала от малейшего звука. Почему-то мысли о запертой напротив моей комнате начали тягостно преследовать меня. Раза два долгими дождливыми ночами мне вдруг казалось, что я слышу там какой-то шум, но, разумеется, это было чушью, и с наступлением дня подобные мысли переставали мучить меня. И вот однажды утром миссис Бримптон несказанно обрадовала меня, сообщив, что хочет послать в город за покупками. До того момента я даже не осознавала, насколько была подавлена. Приободрившись, я с восторгом отправилась в город, и вид первых же многолюдных улиц и живописно оформленных витрин заставил меня забыть обо всем. Однако ближе к полудню шум и сутолока начали меня утомлять, и я уже с нетерпением ждала возвращения в тишину Бримптона и мечтала, как буду наслаждаться обратной дорогой через темный лес, как вдруг столкнулась со старой знакомой, мы с ней когда-то служили горничными в одном доме. На несколько лет мы потеряли друг друга из виду, и теперь мне пришлось остановиться и по ее просьбе рассказать, как я жила эти годы. Когда я упомянула, где служу сейчас, она помрачнела и закатила глаза.

– Как? У той миссис Бримптон, которая круглый год живет в своем доме на берегу Гудзона? Господи, да ты не протянешь там и трех месяцев.

– Я ничего не имею против деревни, – ответила я, немного обиженная ее тоном. – После болезни я рада пожить в тишине.

Она покачала головой.

– Дело вовсе не в деревне. Насколько мне известно, у тамошней хозяйки за последние полгода горничные сменялись четыре раза, и последняя, которая была моей приятельницей, говорила мне, что никто не смог жить в этом доме.

– А она сказала почему?