Датчики на панели капсулы мерно пульсировали зелёным – жизненные показатели в норме. Полупрозрачный кокон геля окутывал её тело, и сквозь эту мерцающую пелену я видел бледное, осунувшееся лицо. Красивое лицо – той особой красотой сильных женщин, которая не нуждается в косметике и не боится шрамов. Осколок гранаты при штурме «Елизаветы Первой». Космопехи Усташи атаковали со всех направлений, и один сантиметр – толщина мизинца – отделял контр-адмирала Зимину от места в учебниках истории вместо места в регенерирующей капсуле.

Глаза девушки были закрыты, и на мгновение мне показалось, что она спит тем глубоким сном, который приходит после долгой боли. Но потом веки дрогнули, ресницы затрепетали, и серые глаза Настасьи встретились с моими.

– С днём рождения, Александр Иванович, – тут же произнесла она.

Голос ее был слабым, чуть хрипловатым от долгого молчания, но в нём звучала та самая насмешливая нотка, которая нравилась мне все больше и больше. Чёрт бы побрал эту женщину и её феноменальную память.

– Откуда ты знаешь? – спросил я, хотя, разумеется, уже догадывался.

– Я помню это ещё с учёбы в Нахимовском.

Нахимовское военно-космическое училище. Пятнадцать лет назад – целая геологическая эпоха по меркам человеческой жизни. Я тогда был молодым и рьяным, а также абсолютно уверенным, что галактика только и ждёт момента, чтобы пасть к моим ногам. Она была на два курса младше. И как выяснялось, помнила о моем дне рождения.

Что-то тёплое шевельнулось в груди – странная смесь удивления и той особой польщённости, которую испытываешь, узнав, что кто-то вспоминал о тебе все эти годы. Настасья Николаевна, выходит, действительно не шутила, когда однажды обмолвилась, что обратила на меня внимание ещё тогда, в те далёкие времена, когда мы оба были молоды, глупы и уверены в собственном бессмертии.

Зимина, похоже, почувствовала мою неловкость – у неё было чутьё на такие вещи. И с лёгкостью опытного фехтовальщика она сменила позицию, превратив момент нежности в нечто совсем иное.

– А ещё я помню, как ты использовал мою дивизию как приманку у Константинова Вала.

Голос остался прежним, но что-то в нём затвердело, как клинок, охлаждённый в ледяной воде.

– Настасья…

– Вот только не надо лишнего.

Я замолчал. Не потому, что она приказала. Просто отчасти она была права. Имела полное право на эту горечь, на этот холодок в голосе, на всё то, что стояло за этими словами.

– Я знаю, что это было необходимо, – продолжила Зимина после паузы, и взгляд её чуть смягчился. – Но это не значит, что мне нравится быть наживкой.

Слова застряли где-то в горле, и я не знал, какие из них произнести. «Прости»? Слишком банально, слишком мало. «Я не хотел»? Ложь – я хотел, держать до последнего дивизию Хромцовой в засаде – это был единственный способ выиграть сражение. «Ты справилась»? Правда, но звучит как дешёвое оправдание.

Настасья избавила меня от мучительного выбора, заговорив сама. Голос ее стал тише, задумчивее – так говорят люди, когда возвращаются мыслями в место, откуда едва выбрались живыми.

– Мы держали «каре» под огнём четырёх «конусов». Четырёх, Александр Иванович. Они накатывали волнами, и каждая волна откусывала кусок от моей дивизии. Корабль за кораблём, жизнь за жизнью.

Я слушал молча. Иногда молчание – единственный дар, который можно предложить человеку, делящемуся своей болью.

– «Елизавета Первая» потеряла щиты. Мой флагман, мой дом – и он горел. Не снаружи, изнутри. Переборки раскалялись докрасна, системы отказывали одна за другой, а мы продолжали стрелять, потому что если бы перестали – они прорвались бы к тебе.

Она замолчала, и я увидел, как её взгляд стал отстранённым, устремлённым куда-то сквозь стекло капсулы – туда, где в её памяти всё ещё пылал мостик умирающего линкора.

– Потом прибыли «морпехи» Усташи. Штурмовые группы со всех палуб одновременно. Они рвались к рубке, и мы дрались в коридорах собственного корабля – там, где знали каждый поворот, каждую нишу. Вот тогда меня и достал этот чёртов осколок.

– Врачи говорят… – я запнулся, не зная, как закончить.

– Да, я уже знаю, – Настасья усмехнулась, но в этой усмешке не было ни капли веселья. – Регенерация всесильна, тем более в двадцать третьем веке. Хотя один сантиметр, Александр Иванович. Один проклятый сантиметр левее – и ты бы сейчас стоял не у моей капсулы, а у моего гроба, произносил бы красивые слова о долге и чести.

Один сантиметр. Толщина пальца. Каприз осколка, летящего сквозь дым и хаос.

– Моя дивизия? – спросила Зимина, и в её голосе появилась новая нота – тревожная, почти болезненная. Так спрашивают о детях, когда боятся услышать ответ.

– В строю девять кораблей из двадцати семи. Остальные…

Я не стал договаривать. Восемнадцать кораблей – это не просто цифра в рапорте. Это тысячи жизней, тысячи семей, которые получат похоронки с казённым текстом о героической гибели. Это дети, которые будут расти без отцов, и матери, которые каждую ночь будут видеть во сне лица тех, кого больше нет.

– Девять, – тихо произнесла Настасья.

И по тому, как она это сказала – без лишних слов, без попытки утешить или обвинить – я понял, что она действительно понимает.

– Но в итоге мы победили, сразу в двух сражениях, – сказал я наконец, потому что и это тоже была правда..

– Да, – кивнула Зимина. – Я уже слышала о Шереметьеве.

Граф Глеб Александрович Шереметьев. Командующий Тихоокеанским космофлотом. Теперь – горстка атомов, рассеянных в вакууме.

– Этот новый советник императора, – продолжила Настасья, – твой друг Густав Адольфович Гинце… Тот, что придумал взорвать командующего при помощи робота. Похоже, он просто гений.

Что-то кольнуло у меня в груди – не боль, скорее застарелая заноза, которая никак не хочет выходить.

– Да, – я услышал, как мой голос стал суше. – Но он давно уже не мой друг.

Настасья приподняла бровь – насколько это было возможно в её положении.

– Я думала…

– Это долгая история, – оборвал я, не желая продолжать. Гинце, наши общие годы, то, что случилось потом – всё это было слишком запутанным, слишком болезненным для разговора у больничной койки.

Она посмотрела на меня тем особым женским взглядом, который словно снимает слой за слоем, добираясь до того, что ты прячешь даже от себя. Потом кивнула.

– Хорошо. Тогда о приятном. Как планируешь праздновать свои тридцать четыре?

Я не удержался от фырканья.

– Праздновать? Мы только что выиграли сражение ценой трети флота, половина старших офицеров лежит в таких же капсулах, как ты, а первый министр Граус наверняка уже склонился над картой, выбирая место для нового удара. Какие, к чёрту, праздники?

– Вот именно поэтому, – она улыбнулась, и эта улыбка неожиданно преобразила осунувшееся лицо, вернув ему что-то юное, почти девичье. – Если не праздновать победы, Александр Иванович, то зачем вообще побеждать?

Я хотел ответить – что-нибудь умное и циничное, в своём обычном стиле – но коммуникатор на запястье выбрал именно этот момент, чтобы ожить. Короткий сигнал, мигающий значок приоритетного сообщения. Электронный секретарь Его Императорского Величества Ивана Константиновича. Меня ждали в главном корпусе резиденции.

– Вызывают? – Настасья прочла ответ на моём лице раньше, чем я успел его озвучить.

– Император.

– Тогда иди. Не заставляй ребёнка ждать. Тем более, если этот ребёнок носит корону.

Я кивнул и двинулся к выходу, но её голос догнал меня у самой двери:

– Александр…

Я обернулся.

– Я сокрушаюсь, что из-за этой дыры в груди не смогу какое-то время участвовать в операциях. – В её тоне слышалась неподдельная досада. – Как и Яков Васильевич Гревс – он в соседнем боксе, тоже после орбитального боя.

Яков Гревс. Вице-адмирал, командир 19-й дивизии. Ещё один, заплативший кровью за нашу победу.

– Ничего, – я постарался, чтобы улыбка выглядела ободряющей. – Поправляйтесь, госпожа контр-адмирал. На ваш век войны хватит с избытком. Сил, противостоящих юному императору, – целый зверинец: Граус, Дессе, имперские князья с их свитами, мятежные адмиралы… А ещё османы, американцы и поляки, которые рыщут по приграничным секторам, зализывая раны и выжидая момент, чтобы наброситься снова. Дэвис и его стая никуда не делись – они просто затаились.

Настасья смотрела на меня с выражением, которое я не мог до конца расшифровать. Тревога? Нежность? Что-то третье, чему я не знал названия?

– Берегите себя, Александр Иванович. Вы нужна нам живым.

– Поправляйтесь, Настасья Николаевна.

Дверь бокса закрылась за мной с мягким шипением, отрезая голубое сияние медицинского оборудования. Коридор встретил приглушённым гулом вентиляции. Мимо прошли роботы-санитары с гравитационной каталкой – неподвижная фигура в бинтах, ещё одно имя для статистики потерь.

Тридцать четыре года. Сколько из них я провёл среди таких вот коридоров, среди этих запахов, среди людей, которые платили за победы частями собственных тел?

Путь от госпиталя до главного корпуса вёл через парк с зелеными и ярко-оранжевыми деревьями. Генерал-губернатор Борисевич, судя по всему, в свое время не жалел средств на обустройство резиденции. Утреннее солнце Суража-4 пробивалось сквозь кроны, рисуя на гравийной дорожке кружевные тени, и на несколько минут я позволил себе просто идти – не думая о потерях и о том, что ждёт впереди.

Охрана у главного корпуса была нервной и многочисленной. Патрули на каждом перекрёстке, сканеры на входах, снайперы на крышах – всё, что полагается временной ставке императора в разгар гражданской войны. Меня, впрочем, пропустили без задержки: после последних недель моё лицо знали все, от рядовых до генералов.

Император ждал в малой приёмной – уютной комнате с высокими потолками, лепниной довоенной работы и окнами, выходящими в тот самый парк, который я только что пересёк. Рядом с ним стояла Таисия Константиновна.

– Александр Иванович!

Голос мальчика был звонким, почти радостным. Иван спрыгнул с кресла, в котором его ноги не доставали до пола, и шагнул мне навстречу. Маленький, худой, с копной тёмных волос – и с глазами, от которых мне каждый раз становилось не по себе.

Глаза ребёнка не должны быть такими. В них было слишком много понимания, слишком много того тяжёлого знания, которое приходит только с потерями. Война, смерть отца, предательства тех, кому доверял – всё это оставило свой след, и теперь из детского лица на меня смотрел кто-то значительно старше своих лет.

– Ваше Величество. – Я склонил голову в поклоне.

– С днём рождения!

Ну, разумеется. Личные дела. Будь они неладны.

– Благодарю, Ваше Величество. Но право же, не стоило беспокоиться…

– Стоило, – перебил он с той непреклонностью, которая так странно звучала в устах восьмилетнего ребёнка. – Вы заслужили. После всего, что сделали для нас.

Он протянул руку, и я увидел на маленькой ладони небольшой предмет. Старинный латунный компас – морской, судя по гравировке на крышке: якорь, обвитый канатом, и полустёртые буквы, которые уже не прочесть. Вещь была древней, возможно, ещё с Земли – из тех времён, когда люди плавали по настоящим океанам на деревянных кораблях, ориентируясь по звёздам и магнитным полюсам.

– Это из коллекции отца, – тихо сказал Иван. – Папа любил старинные вещи. Говорил, что они помнят историю лучше, чем любые книги.

Я замер. Коллекция покойного императора. Семейная реликвия, одна из немногих, что удалось спасти из разграбленного адмиралом Самсоновым дворца. И он отдаёт её мне?

– Ваше Величество, я не могу это принять…

– Конечно, можете. – Голос мальчика стал жёстче, и на мгновение мне показалось, что я слышу интонации Константина Александровича – того самого человека, чей призрак незримо присутствовал в каждом решении этого ребёнка. – Это подарок. Чтобы вы всегда находили путь домой, господин контр-адмирал. Куда бы война вас ни забросила.

Путь домой. Это было трогательно.