Я осторожно взял компас – латунь была тёплой от детских пальцев. Откинул крышку: стрелка качнулась, нашла север, замерла. Простой механизм, переживший века. Вечное напоминание о том, что даже в самом глубоком космосе есть направление, которое называется «домой».

– Благодарю, Ваше Величество. – Я поклонился – ниже, чем требовал протокол. – Буду его хранить.

Иван улыбнулся, и на долю секунды его лицо стало лицом обычного мальчишки – того, кем он мог бы быть, если бы не корона, война и кровь.

– Таисия тоже хотела вас поздравить, – он указал на сестру.

Княжна шагнула вперёд, и я заставил себя встретить её взгляд.

Таисия Константиновна в свои двадцать три года уже регент Империи. Красивая той холодной, аристократической красотой, которая одновременно притягивает и держит на расстоянии. Между нами была давняя история – дружба при дворе, когда Тася была еще совсем маленько, затем, годы разлуки, потом война и совместные испытания. Всё это создавало связь, которую я не мог определить и не решался назвать.

– С днём рождения, Александр Иванович, – произнесла она ровным голосом.

Слишком ровным. Я знал её достаточно хорошо, чтобы различить: за этой ровностью что-то скрывалось. Что-то, чего раньше не было – или было, но не так явно.

– Благодарю, Ваше Высочество.

Пауза.

– Как себя чувствует контр-адмирал Зимина?

Вопрос прозвучал невинно. Слишком уж невинно.

– Идёт на поправку. Врачи обещают, что через неделю покинет медблок.

– Вы её навещали?

– Только что оттуда.

И тут я увидел это – мгновенную тень в её глазах, быстрое движение, которое она тут же подавила. Если бы не годы знакомства, я бы не заметил. Но я заметил.

И не понял.

Почему простой визит к раненому офицеру вызвал у неё такую реакцию? Откуда этот холодок в голосе, эта внезапная отстранённость?

Молчание между нами становилось неуютным. Я искал слова и не находил – потому что не понимал, какие слова здесь нужны. Таисия смотрела куда-то мимо меня, словно внезапно заинтересовалась пейзажем за окном.

Император Иван переводил взгляд с меня на сестру и обратно. Восемь лет, но ум острый как бритва – необычный, пугающе взрослый ум. Он видел что-то, чего не видели мы. Или видели, но отказывались признавать.

– Полагаю, – произнёс Иван с той лёгкой иронией, которой не должно быть у детей его возраста, – нам следует перейти в комнату для совещаний. Адмиралы Пегов и Хромцова прибудут с минуты на минуту, и есть вопросы, которые не терпят отлагательства.

Я кивнул, чувствуя странное облегчение. Военные советы – это понятная мне территория. Там не нужно расшифровывать загадочные женские взгляды.

Комната для совещаний располагалась в глубине корпуса – просторное помещение с длинным столом, голографическим проектором и портретами предков дома Романовых на стенах. Охрана осталась за дверью, и мы оказались втроём: я, император и княжна-регент.

– Пегов и Хромцова за дверью, – сказал Иван, и голос его изменился, стал серьёзнее. – Их вызовут, когда понадобятся. Но сначала… есть кое-что, что вы должны услышать, Александр Иванович. Только вы.

Он кивнул Таисии, и она активировала голопроектор. Над столом развернулось окно воспроизведения – запись перехваченного сообщения.

– Наша разведка работает лучше, чем думает первый министр, – пояснил император. – Это фрагменты его переговоров с вице-адмиралом Усташи. Перехвачены сегодня ночью.

Зашипел фоновый шум, потом из динамиков полился голос – я узнал его сразу. Птолемей Граус, первый министр, человек, который приговорил меня к расстрелу и чуть не уничтожил всё, что мне было дорого.

«…после поражения при Сураже нам необходимо пересмотреть стратегию. Усташи, вы сохранили большую часть эскадры…»

Второй голос – резкий, с едва уловимым восточным акцентом: «Я отступил, потому что продолжать бой было бессмысленно, господин первый министр. Зимина и Хромцова…»

«Меня не интересуют оправдания. Меня интересует, что вы способны сделать дальше.»

Запись обрывалась, сменялась другим фрагментом – видимо, из более позднего разговора.

«…Суровцев примет командование обороной звездной системы «Смоленск». Ваша задача, господин вице-адмирал – быть готовым к удару, когда придёт время.»

«Какому удару? Министр, наши силы…»

«Скоро у нас будет подкрепление. Из источника, который вас удивит.»

Снова обрыв. Шум. Тишина.

Я стоял неподвижно, глядя на погасший проектор. Подкрепление из неожиданного источника. Что это значит?

– Это не всё, – тихо сказала Таисия. – Есть ещё один фрагмент.

Новая запись. Голос Грауса – ниже, осторожнее, словно он понимал, что говорит нечто опасное даже для собственных ушей:

«…пять дней. Нам нужно продержаться пять дней. После этого всё изменится.»

Голос Валида Усташи: «Пять дней? Что же произойдёт через пять дней?»

«Это вас не касается. Выполняйте приказ»

Запись кончилась.

– Пять дней, – повторил император, и в его детском голосе звучала взрослая тревога. – Что-то должно случиться через пять дней. Что-то, что изменит баланс сил в секторе.

Я молчал, но мой мозг уже работал, перебирая варианты. Подкрепление из неожиданного источника. Граус, который обычно не упускает случая похвастаться своими планами, вдруг становится скрытным даже с собственными адмиралами.

– Александр Иванович, – Иван многозначительно посмотрел на меня, – что бы это ни было, мы должны быть к этому готовы. И сыграть на опережение…

Глава 3

Место действия: звездная система HD 35795, созвездие «Ориона».

Национальное название: «Новая Москва» – сектор Российской Империи.

Нынешний статус: контролируется силами первого министра Грауса.

Точка пространства: планета Новая Москва-3.

Дата: 15 августа 2215 года.

Напряжение в приёмной кабинете первого министра отчетливо нарастало. Или плазменной саблей – что, учитывая присутствующих, казалось всё более вероятным исходом.

Три адмирала ожидали Грауса уже сорок минут. Сам первый министр задерживался на правительственном совещании, и с каждой минутой воздух в комнате становился всё более наэлектризованным. Так бывает перед грозой, когда небо ещё чистое, но волосы на руках уже встают дыбом, а во рту появляется металлический привкус надвигающейся беды.

Контр-адмирал Никита Викторович Должинков стоял у панорамного окна – высокий, с безупречной военной выправкой, которую не могли сломить ни поражение, ни потери. Левая сторона его лица была покрыта свежими ожогами: розовая, блестящая кожа регенерировала, стягивая черты в жёсткую маску, но шрамы останутся навсегда. Напоминание о бое у Константинова Вала, где его 8-я «линейная» дивизия Тихоокеанского космофлота была разгромлена почти до последнего корабля.

Чудом он вырвался из ловушки на флагманском линкоре «Владивосток». Чудом – или не совсем чудом. И именно это «не совсем» висело сейчас в воздухе, отравляя атмосферу приёмной невысказанными обвинениями.

Вице-адмирал Валид Усташи расположился в кресле у противоположной стены – расположился с той показной небрежностью, которая должна была демонстрировать превосходство, но на деле выдавала нервозность человека, готовящегося к схватке. Бывший османский офицер, перешедший на службу Российской Империи после тёмного конфликта с собственным командованием – о подробностях которого ходили самые разные слухи. Его единственный глаз —пустая глазница была прикрыта чёрной повязкой с серебряным имперским орлом – следил за Должинковым с холодным вниманием хищника.

После гибели графа Шереметьева все при дворе пророчили Усташи должность командующего Тихоокеанским космофлотом. Старший по званию, самый опытный, самый жёсткий. Оставалось лишь дождаться официального назначения.

И был ещё контр-адмирал Валериан Суровцев. Он стоял в стороне от обоих, у книжного шкафа с антикварными изданиями в кожаных переплётах – книгами, которые первый министр наверняка никогда не открывал. Молодой – слишком молодой для своего звания, как шептались многие за его спиной. Командир эскадры гвардейских «золотых» крейсеров, тех самых, что отступили от Суража-4, сохранив большую часть состава.

Лицо Суровцева было непроницаемым, но глаза – внимательными и цепкими. Он наблюдал за двумя другими адмиралами так, как опытный картёжник наблюдает за партией, в которую пока не вступил, но уже просчитывает ставки и вероятности.

Тишина в приёмной была особого сорта – хрупкая, звенящая тишина, что наступает за мгновение до взрыва.

Должинков нарушил молчание первым.

Он развернулся от окна – медленно, всем корпусом, – и полуденный свет упал на обожжённую сторону лица, превратив её в маску из розового воска. Его глаза встретились с единственным глазом Усташи, и в этом взгляде было столько холодной ярости, что Суровцев невольно напрягся.

– Вы бросили мои корабли под огнём противника.

Голос контр-адмирала был ледяным – чистый, концентрированный холод, от которого температура в комнате словно упала на несколько градусов. Так говорят люди, которые уже приняли решение и теперь лишь оглашают приговор.

Усташи дёрнулся в кресле:

– Чёрт возьми, ты же сам первым бросился защищать отход эскадры! Какого дьявола ты теперь предъявляешь претензии?

– Мои действия, в отличие от ваших, рационально объяснимы, – Должинков сделал шаг вперёд, и Суровцев заметил, как напряглась охрана у двери. Гвардейцы-преображенцы в тяжёлых бронескафах – личная охрана первого министра, люди с неограниченными полномочиями. – Остатки моей дивизии – десять кораблей, включая флагманский линкор «Владивосток» – после нападения на нас кораблей Хромцовой были отрезаны от основных сил. Мне не оставалось ничего другого, кроме как развернуться носом к противнику и принять бой. Но вы, вице-адмирал…

– Что – я? – закипала горячая кровь Усташи.

– Вы могли вернуться в сектор и вытащить нас.

– Что ты несёшь, Никита? Тогда бы мы все вместе остались там летать в виде космического мусора! Ты же знаешь Хромцову и Василькова – этих жестоких ублюдков!

– Не говорите того, чего не знаете, – отрезал Должинков.

В его голосе появилась сталь, закалённая в огне и крови. Суровцев выпрямился, почувствовав, что разговор переходит в необратимую фазу.

– Может, Хромая и такова, какой вы её описали, – продолжил контр-адмирал, – но не Васильков. Именно он, когда мои последние корабли нещадно расстреливали канониры 5-й «ударной» дивизии Агриппины Хромцовой, на своей «Афине» прикрывал нас корпусом собственного крейсера. Чтобы по нам не стреляли.

Усташи замер. Его единственный глаз расширился.

– Что ты сказал?

– А затем Васильков и вовсе отпустил «Владивосток» на все четыре стороны. Просто отпустил. Без условий, без требований, без попытки завербовать или обменять.

Голос Должинкова дрогнул впервые за весь разговор – боль человека, пережившего что-то, изменившее его понимание мира.

– К сожалению, остальные корабли моей дивизии получили настолько серьёзные повреждения, что не могли продолжать движение и тем более совершить прыжок через подпространство. Поэтому вынужденно достались в качестве трофеев противнику.

– Вот здесь и появляется вопрос.

Голос Усташи изменился. Стал мягче, почти вкрадчивым – и от этой мягкости по спине Суровцева пробежал холодок.

– Как так получилось, что наш непримиримый враг вдруг отпускает одного из адмиралов противника? Да ещё на флагмане? Враг, который, по твоим же словам, рисковал собственным кораблём, чтобы тебя защитить?

Слово повисло в воздухе, не произнесённое, но услышанное всеми. Предательство. Хуже было только обвинение в трусости. И Усташи только что обвинил в нем своего боевого товарища.