Его слова обожгли. «На кой чёрт тут эта девчонка?»

Девчонка. Вот оно. Для него я никто. Курьерша. Случайный довесок к его великой трагедии.

А Голос… Голос ответил ему с такой ледяной насмешкой, что по коже побежали мурашки. Он говорил о битвах внутри, о шансе… И все это выглядело так, будто нас взяли в плен не ради выкупа, а ради какого-то извращенного психологического спектакля.

Когда Голос умолк, в лифте воцарилась тишина. Макар Бейлиц замер у стены, его широкие плечи были напряжены, взгляд прикован к решетке динамика, словно он силой воли пытался вырвать оттуда признание. А потом он медленно, очень медленно повернулся ко мне. Его голубые глаза, еще несколько минут назад полные ярости, теперь смотрели на меня с новым, странным выражением – не брезгливости, а… недоумения? Или, может быть, догадки?

– Извини, – тихо сказал он. Слово далось ему явно с трудом, будто он откашлял несъедобный ком. – Это… не имело к тебе отношения.

Я глупо взглянула на него, не в силах найти слов. Он извинился. Он. Человек, чье пальто стоило пяти моих зарплат, только что извинился перед курьершей.

– Я… – мой голос сорвался на хриплый шепот. Я сглотнула. – Я, наверное, просто неудачное стечение обстоятельств. Для твоих конкурентов.

Он коротко, беззвучно усмехнулся, и в уголках его глаз на миг снова обозначились те самые «веселые» морщинки.

– Нет, – он покачал головой и, к моему изумлению, снова опустился на пол напротив меня, согнув одну ногу в колене. Выглядел он при этом так же естественно, как и в своем офисе. – Думаю, этот… Голос… прав в одном. Здесь нет ничего случайного. Ни ты, ни я.

Он посмотрел на меня, и его взгляд стал более пристальным, изучающим.

– «Бейлиц-пресс»… – произнес он, как бы пробуя звучание. – Это мое. Я его создал. С нуля. И да, у меня есть конкуренты, вроде Градова. Но они борются за контракты. А этот… – он кивнул в сторону динамика, – он играет в другую игру.

Я молчала, переваривая. «Бейлиц-пресс». Я видела эту вывеску. Огромными красными буквами на черном фоне на одном из самых пафосных зданий. Так что он был не просто «офисным планктоном». Он был… хозяином всего этого?..

– А ты? – вдруг спросил Макар, прерывая мои мысли. Его тон был не допрашивающим, а… заинтересованным. – Почему курьер? В такую ночь?

И тут из динамика снова раздался тот самый, ненавистный Голос. На сей раз в нем звучала почти отеческая снисходительность.

–Вот видите? Всего пятнадцать минут честного разговора – и вы уже перестали видеть в друг друге врагов. Поздравляю с первым шагом. Но не обольщайтесь. Путь только начинается. И следующий вопрос, Дарья, будет к вам. Почему вы, зная, что дома вас ждет дочь, вцепились в эту работу так, будто от нее зависит ваша жизнь? Что вы пытаетесь доказать? И кому?

Тишина после его слов стала звенящей. Макар смотрел на меня, ожидая ответа. А я не знала, что сказать. Правду? Сказать, что мне не хватает денег? Что я боюсь очередного провала? Это было бы слишком унизительно.

– Я… Я не понимаю, почему должна откровенничать с каким-то анонимным голосом, – честно призналась, взглянув на решетку.

И тут Голос вернулся. Но на этот раз его тон был другим – не насмешливым, не аналитическим, а твёрдым и непререкаемым, как ультиматум.

– Давайте установим правила. Я буду задавать вопросы. Вы будете отвечать. Только правду. Всякая ложь, любое уклонение, попытка спрятаться за сарказмом или оскорблением будет считаться нарушением. И за каждую ложь… вы будете расплачиваться… этажом.

Он сделал паузу, позволив нам осознать сказанное. Моё сердце замерло. Что это значит?

И в тот же миг лифт с оглушительным лязгом рванул вверх. Резкий перегруз вдавил меня в пол, мир за окном поплыл, превратившись в размытую светящуюся огнями ленту. Я вскрикнула и вцепилась в поручень. Макар, побледнев, схватился за другой поручень.

50.

Кабина взметнулась до самого верха и остановилась с таким же резким толчком, от которого нас швырнуло к стенам. За стеклом, в кромешной тьме, лишь далёкие огни снежной Москвы маячили где-то в бездне внизу. Мы были на самом последнем, техническом этаже. Выше только крыша. На табло над кнопками загорелось число пятьдесят.

И тут до меня дошло. Ледяной ужас пополз по спине, заставляя каждый волосок встать дыбом. Голос управлял лифтом. Он не просто наблюдал. Он держал нас в ловушке, и теперь эта ловушка стала нашей тюрьмой.

–Первый вопрос был к Дарье. И он остаётся в силе, – раздался Голос, безразличный к нашему испугу. – Почему вы, зная, что дома вас ждёт дочь, вцепились в эту работу в Новогоднюю ночь? Отвечайте. Только правда откроет дверь к следующему вопросу. Один правдивый ответ на вопрос – и минус один этаж. Чтобы выбраться из лифта, вам нужно ответить на пятьдесят вопросов. Правду и только правду.

Я, всё ещё дрожа, перевела взгляд с тёмного провала за окном на Макара. Он смотрел на меня, и в его глазах я не увидела насмешки. Только молчаливое понимание и… поддержку. Он кивнул, почти незаметно.

Правда. Ценой в один этаж вниз, к спасению. Я глубоко вдохнула, готовая выложить свою боль на всеобщее обозрение. Прикрыла глаза, сглотнула горький комок и выдохнула, глядя в пол.

– Потому что я боюсь, – мой голос прозвучал хрипло и сдавленно. – Боюсь, что не смогу дать ей нормальное детство. Что она будет расти, как я, в вечной нужде, в вечном «хватило бы на игрушку/на кружок/на нормальные сапоги». Что однажды она посмотрит на меня и увидит… неудачницу. Которая не смогла. И эта работа… она хоть и дерьмо, но эти деньги – они здесь и сейчас. Они решают проблему на один день. А завтра… завтра будет новая. И я снова буду бежать.

Я закончила и уставилась в свои колени. Щеки вмиг запылали. Я только что вывернула наружу один из своих страхов.

Тишина длилась несколько секунд. Потом раздался мягкий щелчок.

– Правда.

49.

Голос прозвучал почти одобрительно. И в тот же миг лифт резко метнулся вниз, заставляя сердце провалиться в пустоту. Пролетев один этаж, он так же внезапно дернулся и замер. На табло высветилось сорок девять. Я мысленно перебрала в голове все пятьдесят этажей башни и ужаснулась. Мы умрем здесь стариками, играя в его дурацкие игры.

– Вопрос второй. Макар. Почему для вас вопрос «кто вас ждёт» оказался болезненнее, чем застрявший лифт?

Макар стоял, вцепившись в поручень. Его лицо, еще недавно бледное от ярости, теперь было искажено другим чувством – холодным, нарастающим осознанием.

– Что за цирк ты устроил? – его голос был низким и опасным. – Что тебе от нас нужно? Деньги? Контракты? Поставщики? Назови цену. Я заплачу любую. Просто скажи, что тебе нужно?

Из динамика донесся тихий, бархатный смешок. В нем не было радости. Скорее, бесконечная усталость от того, что ему снова и снова задают один и тот же неверный вопрос.

–Макар, Макар… Вы по-прежнему меряете мир счетами и контрактами. Меня не интересует материя. Ваши деньги, ваши прессы, ваши патенты… Все это лишь декорации. Пыль на костюме, который вы носите, играя роль Макара Бейлица.

Голос замолк на мгновение, и в тишине его слова прозвучали еще весомее.

–Мне нужно кое-что куда более ценное. Мне нужна правда. Та, что вы прячете даже от самих себя. И мы будем спускаться этаж за этажом, пока не доберемся до нее. До самой сути. Так что отвечайте на вопрос. Почему он был для вас болезненнее?

Макар замер, глядя в пустоту. Он дышал тяжело, будто воздух в лифте внезапно стал горячим. Он боролся сам с собой, и мы оба это видели. Цена за ложь – этаж вверх, в заточение. Цена за правду – этаж вниз, к свободе, но через унижение. И я впервые за этот вечер почувствовала не страх, а леденящую жалость. Потому что какой бы ответ он ни выдавил из себя, это будет больно. Возможно, больнее, чем застрять здесь навсегда.

Макар стоял, отвернувшись к окну, но я видела его отражение в тёмном стекле – застывшую маску с напряжёнными скулами. Он дышал медленно и глубоко, словно готовился нырнуть на большую глубину. Руки в карманах были сжаты в кулаки, отчего ткань дорогих брюк натянулась.

– Потому что в лифте я хоть что-то контролирую, – его голос прозвучал приглушённо, будто он говорил сам с собой. – Пусть иллюзорно, но я могу пытаться его починить, звонить, кричать… Иметь план. А этот вопрос… – Он резко повернулся к камере, и в его глазах бушевала настоящая буря. Ярость, смешанная с откровенной болью. – Он напоминает мне, что все мои планы, все эти чертовы контракты и победы… они ничего не стоят. Потому что… когда ты приходишь домой, там тишина.

Он сделал шаг в центр кабины, и его взгляд стал острым, почти диким, направленным на мигающую черную каплю в углу.

– Потому что «никто» – это единственный честный ответ. И он унизителен. Унизительнее, чем любая неудача в бизнесе. Там ты проиграл сделку. А здесь… здесь ты проиграл всё остальное.

Он выдохнул, и из него будто вынули стержень. Плечи слегка ссутулились.

– Вот почему, – закончил он тихо, но продолжил исподлобья глядеть в камеру.

Щелчок прозвучал почти немедленно.

48.

– Правда.

Лифт плавно, на удивление мягко, опустился ещё на один этаж. Но в кабине повисло тяжёлое и невысказанное напряжение. Его признание было горьким, как дым после пожара. И я вдруг с ужасом осознала, что за его холодной оболочкой скрывалась такая же одинокая и неуверенная в завтрашнем дне душа, как и у меня. Просто его страхи были одеты в дорогой костюм, а мои в куртку из масс-маркета.

Голос нарушил молчание, обращаясь ко мне. Его тон был спокойным, даже мягким, как у врача, который готовится задать неприятный, но необходимый вопрос.

– Дарья, давайте вернемся к началу. Макар вошел в лифт. Опишите одной фразой самое первое, мимолетное чувство, которое у вас возникло, глядя на него. Не мысль, а именно чувство. До того, как вы успели что-то сказать или решить, что он «офисный планктон».

Я замерла. Самое первое чувство… Оно промелькнуло тогда, в первые доли секунды, и было тут же затоптано привычной злостью. Но Голос требовал именно его. Я зажмурилась, пытаясь поймать тот самый миг. Лифт на двадцатом этаже… распахнутые двери… и он.

– Зависть, – выдохнула я сама от себя не ожидая. Слово вырвалось тихо и стыдно. – Просто… зависть.

Я не смотрела на Макара, но почувствовала, как загорелось лицо.

–Объясните, – последовал безразличный, но настойчивый голос.

Черт…

– Он… он выглядел так, будто весь этот мир, эта башня, этот вид из окна… будто всё это принадлежит ему по праву, – я говорила, глядя в пол, и слова давались с трудом. – А я в своей дурацкой шапке-ушанке и с рюкзаком, на который даже снег налип… я была тут чужой. Лишней. И мне… мне стало дико завидно. От этой его уверенности. Оттого, что ему не надо никуда бежать, и он может позволить себе смотреть на всех свысока. Вот и всё.

Я замолчала, съёжившись. Признаться в этом было унизительнее, чем в любом своем финансовом провале. Я ждала его усмешки, какого-нибудь язвительного комментария. Но он молчал.

Голос тоже помолчал пару секунд, словно анализируя мой ответ.

–Спасибо за честность, – наконец прозвучало из динамика. И в его механическом тоне впервые почудилось что-то похожее на удовлетворение. Щелчок был тише обычного, и лифт плавно, почти незаметно, опустился еще на один этаж.

47.

Мы стали на шаг ближе к земле, но внутри у меня все перевернулось. Я только что показала Макару свою самую уязвимую, жалкую часть. И этот страх оказался куда страшнее, чем застрять здесь навечно.

Я всё ждала, что он что-то скажет – насмешку, колкость, что угодно. Но он молчал, и от этого было еще хуже.

И тогда Голос, как искусный дирижер, перенёс внимание на него. Тон оставался таким же спокойным, но неумолимым.