– Макар. Теперь ваша очередь. Та же точка отсчёта. Вы вошли в лифт. Она уже была там. Опишите самое первое, мимолетное чувство. Не анализ, не оценку её социального статуса. Чувство. Что вы ощутили в тот самый момент?

Я невольно подняла на него взгляд. Он сидел, откинув голову на стену, глядя в потолок. Его челюсть была напряжена. Он пытался найти ответ в себе, и было видно, что это ему так же неприятно, как и мне.

– Раздражение, – наконец отрубил он. Сухо и коротко.

–Объясните, – не отступил Голос.

– Она стояла ко мне спиной со своим огромным рюкзаком, – Макар провёл рукой по лицу, словно стирая усталость. – В этой… бежевой ушанке. Вся запыхавшаяся. И от нее… пахло холодом, улицей и едой. Резкий контраст с тем, что было секунду назад в моем кабинете. Она ворвалась в мое пространство, пока я мысленно копался в своих проблемах по работе. А потом… – он бросил на меня короткий взгляд, – …она начала задавать какие-то вопросы. Про отмененный заказ. Словно я был виноват в ее проблемах. Еще один хаос, с которым не хотелось разбираться после девятичасового рабочего дня. Последнее, чего мне хотелось, – это чьего-то присутствия и чужих проблем. Особенно таких… навязчивых.

Он сказал это без злобы, констатируя факт. И в этом была своя горькая правда. Я для него была не человеком, а раздражающим вторжением. Случайным сбоем в его отлаженном, стерильном мире, который еще и осмелился предъявлять ему претензии.

И снова тишина, и снова щелчок.

– Правда.

46.

Щелчок прозвучал, и лифт, как и в прошлый раз, плавно опустился еще на один этаж. Цифра на табло сменилась. Казалось, сейчас последует новый вопрос, еще более болезненный, выворачивающий душу наизнанку. Но вместо этого Голос заговорил с той же спокойной, почти механической вежливостью, с какой начинал:

–Благодарю вас за искренность. Вы оба сделали важный шаг – признали первоначальный импульс, без прикрас и самооправданий. Это продуктивно. –Он сделал небольшую паузу, и в его ровном тоне впервые появились нотки чего-то, отдаленно напоминающего… удовлетворение. – Теперь у вас есть время обдумать услышанное друг о друге. Я оставлю вас наедине. Используйте этот перерыв с пользой.

Вслед за его словами раздался еще один, на этот раз заключительный щелчок. И наступила тишина. Не та, что была раньше – напряженная, звенящая ожиданием нового удара. А другая. Глубокая, почти оглушительная. Его присутствие в виде незримого груза, давящего на нас все это время, исчез. Мы остались одни в этой холодной, ярко освещенной коробке, и единственным звуком было наше дыхание.

Я рискнула взглянуть на Макара. Он сидел, все так же откинув затылок на стену, но его взгляд был теперь прикован не к потолку, а ко мне. В его больших голубых глазах я не читала ни раздражения, ни злорадства. Только тяжелую, усталую ясность. Он слышал мою зависть. Я слышала его раздражение. И теперь нам предстояло как-то существовать с этим знанием. Без посредника, без судьи, без Голоса, который направлял наш диалог.

Мы были просто мужчина и женщина, запертые в лифте, с обнаженными нервами и грузом взаимных обид, которые вдруг показались такими… мелкими и человеческими.

Глава 4

Тишина после ухода Голоса была странной, будто из комнаты вынесли огромный, гудящий сервер. И тут она, эта девчонка… курьерша… снова выдала нечто, от чего меня чуть не хватил удар. Уголки ее губ поползли вверх в самой что ни на есть вялой, почти побитой ухмылке.

– Так значит, ты тот самый владелец заводов, пароходов… – она произнесла это с какой-то горькой иронией, пародируя чей-то голос. – Нал, обнал, металл, это все про тебя? А я думала таким занимаются пузатые ровесники моего отца.

Я не смог сдержать короткую усмешку. Не злую, а скорее удивленную. Это была та самая прямая, бездумная и потому безболезненная насмешка, на которую способны только дети или… люди, которым уже нечего терять.

– Пароходов нет, – парировал я, встретив ее взгляд. – Невыгодно. А вот нал и металл… да, про меня.

Я отвернулся к окну. Ночная Москва лежала внизу, утопая в огнях. Где-то вдалеке, над Парком Горького, надуло в небе несколько жидких, разноцветных всплесков. Салют. Ничтожный, чужой. Кто-то праздновал.

– И да, – добавил я, глядя на эти пропадающие в темноте звездочки. – Обычно этим занимаются ровесники твоего отца. Или их сыновья, которые получили бизнес по наследству. А я начал с нуля. Так что, получается, я досадное исключение, которое портит тебе всю картину мира.

Я снова посмотрел на нее. Она сидела, обхватив колени в черных джинсах, и ее ухмылка медленно таяла, и сменилась на изучающее выражение, от которого мне стало не по себе. Она явно видела не «владельца заводов».

– С нуля? – переспросила она тихо, и в ее голосе не было уже насмешки. Был просто вопрос.

Я кивнул и почувствовал накатывающую знакомую усталость. Голос требовал правды. И, кажется, его уход был самой хитрой уловкой. Потому что теперь мы начали говорить ее сами.

– И с чего ты начал? Небось, в гараже, как Цукерберг? – В ее голосе сквозил скепсис, но и неподдельное любопытство. – И что, никто не помогал? Ни папины деньги, ни связи? Или продажа квартиры бабушки?

Я, уставший от лести подчиненных, впервые за долгое время с долей самоиронии решил сказать правду:

– Да. Без папиных денег и связей. Хотя все вокруг до сих пор в этом уверены, – я коротко усмехнулся. – Начинал в двадцать один. Не в гараже, конечно, как Цукерберг, а в арендованном подвале, где по весне стояла вода. Мой первый станок весил больше меня, и я чуть не надорвал спину, таская для него заготовки.

Она смотрела на меня с тем же изучающим взглядом, будто пыталась совместить два несовместимых образа: мужчину в костюме от «Brioni» и того юнца в замасленной робе.

– Двадцать один? – переспросила она, и в ее глазах мелькнуло что-то вроде уважения. – Я в двадцать четыре только Еву родила и думала, как бы на пеленки хватило. А ты… завод.

– Не завод, – поправил я. – Тогда это была дыра, пахнущая мазутом и отчаянием. А завод вырос потом. Когда появился первый патент на тот самый пресс. Сейчас мне тридцать три, и я всё ещё самый молодой в совете директоров нашей ассоциации. Но для многих пузатых дядь я всё ещё молодой выскочка.

Она покачала головой, и её медные пряди качнулись.

– Блин. А я думала, вы все, олигархи, друг у друга бизнес по наследству забираете. Как в сериалах.

– Большинство – да, – согласился я. – Но есть и исключения. Которые портят статистику…

Я откинулся на стену. Усталость накатывала с новой силой. Эти воспоминания всегда давались тяжело.

– А тебе… – я запнулся, подбирая слова. – Сложно? Одной тянуть всё это? Дочку, работу…

Она пожала плечами, но в этом жесте была не бравада, а привычная покорность судьбе.

– А что делать? Не тянуть нельзя. Мама помогает, конечно. Но она уже немолодая. А Еве нужна одежда, еда, развивашки… Я вот на курсы дизайна хотела записаться, но… – она махнула рукой, и этот жест говорил красноречивее любых слов. Но жизнь внесла коррективы.

– Но почему? – спросил я. Во мне проснулся привычный аналитический склад ума. Я видел проблему и инстинктивно искал решение. – Сейчас полно онлайн-курсов. Можно учиться вечерами.

Она посмотрела на меня с такой горькой усмешкой, что я сразу понял, что сказал какую-то глупость. Но в ее невероятно завораживающих глазах на доли секунды сверкнула печаль. Цвет ее глаз можно было сравнить с коньяком или виски: богатый, благородный, с золотистыми переливами, когда свет играет в бокале. В них застыл золотистый, медовый и желто-коричневый оттенок. Создалось ощущение, что, если долго смотреть в них, можно разгадать какую-то древнюю тайну.

– Вечерами? – она фыркнула. – Сразу видно, что у тебя нет детей. Вечерами я отмываю Еву от еды, успокаиваю маму, которая весь день просидела с ребенком, разбираю разбросанные игрушки, готовлю на завтра завтрак, обед, ужин и падаю без сил. А еще нужно успеть постирать, погладить… Моя мама… она сложный человек. Она хоть уже и на пенсии, но, когда сидит целыми днями с Евой, принципиально почти ничего не делает по дому. Видимо, чтобы мне жизнь сказкой не казалась. Ведь, когда отец нас бросил, она воспитывала меня без бабушек. В общем, мы с тобой из разных миров. Я с утра до поздней ночи объезжаю пол Москвы на самокате, чтобы заработать на съемную квартиру и простенькую хоть какую-то полезную еду. Онлайн-курс? Я и то, что ты сейчас говоришь, с трудом соображаю. Усталость, Макар. Она не в графиках и дедлайнах. Она в костях. И с ней никакой мотивации не хватит.

Она говорила без упрека, просто констатируя факты моего незнания ее вселенной. И впервые за много лет я почувствовал себя не специалистом, знающим ответы, а учеником, который только что получил урок о реальной жизни.

– Прости, – тихо сказал я. – Не подумал.

– Да ладно, – она вздохнула и снова обхватила колени, глядя в окно. – Ты же не виноват, что твой мир вращается вокруг прессов и патентов. А мой – вокруг капризной двухлетки, ворчливой мамы и конских счетов за ЖКХ.

Она устало вздохнула и уставилась на новогодние огни Москвы.

– Скоро Новый год, – проверила время на телефоне. – Осталось полтора часа.

И тут же ее лицо изменилось. В глазах вспыхнул тот самый огонек, что был, когда я зашел в лифт – смесь отчаяния и дерзости. Она наклонилась ко мне и прошептала заговорщически:

– Слушай… Если этот Голос управляет лифтом, значит, и двери может открывать?

Прежде чем я успел что-то сообразить, она резко вскочила на ноги, встала посреди кабины и уперла руки в боки, как учительница физкультуры. Ей не хватало разве что свистка в зубах.

– Эй! Товарищ… как там тебя… – ее голос, громкий и четкий, с вызовом прозвучал на всю кабину. – А в туалет нас не пустят? Мы что, в заложниках? Я бы не хотела справлять свою нужду прямо на пол кабины. Это как-то не очень по-новогоднему!

Я замер, ожидая реакции. Было в этой ее наглости что-то… освежающее. После часов унизительной психологической игры она ударила в самую что ни на есть физиологическую, человеческую точку.

И Голос ответил. Почти мгновенно.

–Разумный вопрос, Дарья, – послышалось из динамика. В его тоне вновь появились нотки того самого клинического интереса. – Так как вы честно ответили на первые вопросы, вы заслужили выход из кабины. Но с одним условием.

Мы с опаской переглянулись.

– Выходить будете по одному. И перед выходом… ваши телефоны нужно будет положить в самый дальний угол, к окну. Чтобы я их видел.

Мышцы челюсти непроизвольно сжались. Он лишал нас последней, призрачной возможности подать сигнал.

–И учтите, – Голос добавил, словно читая мои мысли. – Сбежать не получится. Остальные лифты отключены. А все двери, ведущие к аварийным лестницам… заблокированы. Это изолированный периметр. Ваша свобода ограничена туалетной комнатой. Пользуйтесь ею с умом. И, Дарья. Уточняю правило. На всё про всё – десять минут. Если по истечении этого времени один из вас не вернется в кабину, вас ждёт наказание. В виде возвращения на самый верхний этаж. Обоих.

Его слова повисли в воздухе, и мы с молча переглянулись. Без лишних разговоров я достал из внутреннего кармана пиджака свой смартфон. Она проделала то же самое, вытащив из кармана дубленки потрескавшийся телефон в розовом пушистом чехле. Я кивнул в сторону панорамного окна. Мы оба, словно синхронно выполняющие приказ, положили телефоны на пол в самый дальний угол, прямо у самого стекла, где их было прекрасно видно с любого ракурса. Два черных прямоугольника на фоне новогодней Москвы – символ нашего полного отречения от внешнего мира.

– Готово, – коротко бросил я в сторону решетки динамика.

– Я пойду первая, – тут же заявила Дарья, сделав шаг к двери.

Я инстинктивно вытянул руку, слегка преграждая ей путь.