Сто этажей одиночества (страница 7)
– Когда бы ты еще праздновала Новый год в такой замечательной обстановке, – его голос прозвучал устало, но в нем снова появились знакомые нотки сарказма, – с таким прекрасным офисным планктоном?
И в этот раз его усмешка не показалась мне злой. Она была… горькой шуткой двух людей, которым больше не на что надеяться, кроме как на иронию. Мы чокнулись кусками пиццы под залпы чужого салюта. И в этом жесте было нечто… странное, но важное.
Мы сидели, прислушиваясь к тому, как затихали последние возгласы и хлопки салюта. Внезапно в лифте стало тихо. Наступило первое января. Пустота после шума была почти физически ощутимой.
– Ну, вот и всё, – тихо сказала я, глядя на крошки от пиццы на коленях. – Наступил.
Макар что-то хотел сказать. Возможно, какую-нибудь циничную шутку. Но его слова повисли в воздухе, разрезанные новым, ледяным тоном Голоса:
–С Новым годом.
Мы оба вздрогнули. Он звучал так, будто констатировал факт повышения температуры в лабораторном образце. Никакой радости. Никакого участия.
–Поздравляю. Вы встретили его вместе. Взаимное страдание – тоже форма близости, не так ли? – Пауза. – Теперь, когда формальности соблюдены, продолжим. Макар.
Я видела, как напряглись его плечи.
–Эта девушка только что поделилась с вами своей едой – единственным ресурсом, который у нее был. Символично. Ответьте честно: в этот момент, когда вы взяли у нее эту пиццу… что вы почувствовали? Благодарность? Или унижение от того, что вас, Макара Бейлица, кормит с руки курьер?
Я застыла, смотря на Макара. Голос снова бил точно в цель, в самое больное место – в его гордость.
– А вас, Дарья, спрошу иначе. Протягивая ему еду, вы действительно хотели помочь? Или… проверяли свою власть? Радовались тому, что в этой клетке именно у вас есть ресурс, и могущественный человек вынужден принять его из ваших рук? Испытывали ли вы… злорадство?
Он снова играл на контрастах, сталкивая наши самые тёмные и уязвимые мысли лбами. И самое страшное было в том, что в его словах была горькая доля правды. В глубине души, в каком-то тёмном уголке, да. Мне было… приятно, что он зависел от моего куска пиццы. И он, наверняка, почувствовал унижение.
Голос сделал паузу, наслаждаясь повисшим напряжением.
–Не торопитесь с ответом. Подумайте. Ведь именно из таких мелких, грязных истин и складывается правда о нас.
Мы молча уставились друг на друга. Слова Голоса повисли между нами ядовитым туманом, и каждый из нас отчаянно пытался увидеть в глазах другого подтверждение этой мерзости.
Бейлиц смотрел на меня. Его голубые глаза, которые я в другом месте и в другое время могла бы счесть красивыми, сейчас были холодными и бездонными, как Байкал в январе. В них не было ни злости, ни благодарности. Лишь хладнокровное, безжалостное изучение. Он искал. Искал то самое злорадство, о котором сказал Голос. Сканировал мое лицо в поисках малейшей ухмылки, блеска торжества в глазах.
А внутри у меня всё кричало. Голос вскрыл ту самую мелкую, гадкую правду, в которой я боялась признаться даже себе. Да, в тот миг, протягивая ему пиццу, я почувствовала не только жалость. Вспыхнул крошечный, жалкий огонёк превосходства. Смотри, могущественный Макар Бейлиц, эту еду тебе даю я. Простая курьерша. Этот миг был, и я не могла это отрицать перед самой собой. И теперь мне казалось, что он это видел. Что он читал эту грязь во мне, как открытую книгу. И я, в свою очередь, впивалась в него взглядом, пытаясь разглядеть унижение. Видела ли я его? В сжатых уголках губ? В том, как он слишком быстро взял этот кусок? Не знаю. Возможно, мне это лишь мерещилось. Но Голос уже отравил всё, поселив в голове образы, которые теперь было не вытравить.
Мы сидели друг напротив друга, два загнанных в угол зверя, отравленные одним и тем же ядом. И в этой тягостной тишине мы понимали, что Голос добился своего. Он не просто заставил нас усомниться друг в друге. Он заставил нас усомниться в самих себе.
Тишина становилась невыносимой. Ее звон давила на уши, на виски, заставляя сердце биться чаще. Он все смотрел на меня ледяными глазами, и я поняла, что больше не могла молчать. Нужно сказать хоть слово, пока его взгляд не сведет меня с ума.
– Да, – выдохнула я, и голос мой прозвучал хрипло и надломлено. Я смотрела не на него, а куда-то в пространство между нами. – Да, этот… укол злорадства. Был. На секунду. Когда ты взял этот дурацкий кусок пиццы. – Я рискнула поднять на него глаза. Его лицо не изменилось, но в глазах что-то мелькнуло. – Но, если бы я действительно не хотела делиться… – я сглотнула ком в горле, – …я бы просто молча сидела и смотрела, как ты голодаешь. Я бы не протянула тебе еду.
Признаваться в этом было мучительно. Я не гордилась этим. Мне было стыдно. Но это была правда. Голая, неприглядная, но правда.
В воздухе повисла пауза, густая и звенящая. И тогда раздался тот самый, безжизненный щелчок.
– Правда.
Голос прозвучал почти механически, но в нем слышалось удовлетворение. И в тот же миг лифт плавно, почти бесшумно, опустился на один этаж.
45.
Прикрыла глаза, и по щекам скатились предательские горячие слезы. Я не хотела их показывать, но сил сдерживаться больше не было. Это было не из-за злорадства. Это было от облегчения и от стыда одновременно. От того, что меня, наконец, перестали ломать. И от того, какую мерзость во мне нашли. Я снова открыла глаза, смахнув слезы тыльной стороной ладони. Макар все так же смотрел на меня. Но лед в его взгляде начал таять. Он больше не сканировал меня. Он… видел.
Я ждала его ответа, его правды, которая должна была стоить нам еще одного этажа вниз. Его взгляд был прикован ко мне, тяжелый и неотрывный. Но в какой-то момент Макар резко дернул головой, и в его глазах вспыхнуло раздражение, когда он взглянул в камеру.