Луи, уже несколько часов пребывавшую в безмолвном мире, разбудил цокот копыт: по улицам снова разъезжал ночной всадник. На протяжении многих лет слышала она по ночам, как он часами скачет галопом туда-сюда – порой где-то вдалеке, но обычно вокруг их дома. И она подолгу, силясь не засыпать, прислушивалась к его «цок-цок-цок!», «цок-цок-цок!», «цок-цок-цок!».

Часто, прежде чем лечь спать, она, как и сегодня, выглядывала в окно, высматривая всадника, но не видела его. Он выезжал на прогулку на своей тонконогой гнедой кобыле, как ей представлялось, лишь после того, как все засыпали. Цок-цок-цок! Цок-цок-цок! Однажды она спросила: «Кто этот всадник?», а ее подняли на смех: «Тебе приснилось!» Но это был не сон, ибо она слышала цоканье копыт его лошади – порой далекое, порой близкое – только в состоянии бодрствования. И нынешней летней душной ночью всадник опять галопировал по улицам. Ей казалось, она даже увидела, как он проехал под уличным фонарем и сенью листвы, отбрасывавшей на него пятнистые тени. Она встала и высунулась из южного окна, так что коса свесилась над подоконником. Но цокот стих – должно быть, всадник завернул за угол. И стоило ей лечь в постель, он опять появился где-то рядом. Луи нравилось лежать в ночи с открытыми глазами и слушать, как гарцует на лошади этот дружелюбный наездник. Возможно, думала она, это мчится в ночи Пол Ривер, пока все остальные дрыхнут без задних ног, Пол Ревир^[3]. Только Луи и всадник на гнедой кобыле полуночничали.

3. Воскресенье – день веселья

В воскресное утро выспавшееся солнце бодро выскочило из салатовых вод Атлантики, и его красный диск вприпрыжку покатил к ним по небесному желобу над Чесапикским заливом. Перед тем как рассвело, на старом вязе, стоявшем на противоположной стороне улицы, затянул свою песню дрозд, нерешительно, пугливо, вопрошающе издавая ангельски щемящее квирт-квирт. Сэм отозвался на его пение свистом, а потом птенцы затрепыхали крыльями, какая-то тварь упала на землю, ранние птахи засуетились и вскоре общими усилиями, голося на все лады вместе с Сэмом, они прогнали ночную тьму: небо просветлело и на нем взошла утренняя звезда. Сэм всегда с нетерпением ждал утра. Его манил дневной мир, потому как лихорадочное возбуждение, что донимает человека в темноте, бьющиеся в агонии чудища, которых он шестым чувством осязает в три часа ночи, улетучиваются на заре. С первым лучом солнца он вступал на глиняных ногах в зыбкий мир, и страшные другие вселенные его кошмаров чудесным образом рассеивались. Летом, свежим утром, подобным этому (а на холме было свежо), когда земля покрывается обильной испариной, Сэм зачастую вставал до рассвета. В одних только плавках, он босиком шлепал вниз, выходил на газон, готовый приняться за работу, будил животных или стоял под деревьями и пересвистывался с птицами. Но не сегодня. Из-за того, что он почти всю ночь не спал.

Стрелки будильника показывали шесть тридцать. Сэм принялся тихо насвистывать сквозь зубы мелодию:

Как-то майским вечером
(Джонни хватай ружье!)…

Он умолк, замер в ожидании. Из комнаты двойняшек донеслось бормотание. Мальчики ворочались, не желая отрывать головы от подушек, и затыкали уши. Сверху его пение подхватил Эрни:

Дьявола я встретил…

Послышался шум скользящих ног, словно рыбешка извивалась на лестнице: это четырехлетний Томми спешил в спальню матери.

– Тише! Тише! Рано еще! – сонно откликнулась со своей кровати Луиза, спавшая в комнате напротив гостиной.

Сэм немного подождал, размышляя: «Кого разбудить: близнецов или мою черноглазку?» Из всех своих маленьких привязанностей он больше всего был уверен в Эвелин. Чудаковатая крошка, его любимица, в свои восемь лет она никогда не капризничала и заливисто смеялась, если он улыбался ей, или сникала и плакала, когда ловила на себе его сердитый взгляд. Сэм называл ее Леди-Малюткой.

– Леди-Малютка! – начал он. – Леди-Малютка, подъем, подъем!

– Да тише ты! – крикнула Луиза, в комнате которой спала Эвелин. Сама девочка не отозвалась.

– Леди-Малютка, ты проснулась или все еще нежишься в объятиях Морфея?

Его вопрос остался без ответа, но, судя по едва уловимому шуму возни, все в доме уже проснулись и прислушивались. В комнате его жены на нижнем этаже раздалось восклицание. Генриетта, как и сам Сэм, давно не спала – вязала, читала, ждала завтрака.

– Леди, Леди, вставай, уважь своего бедняжку Сэма.

Эвелин рассмеялась.

– Вставай, Леди, вставай, – не унимался Сэм, прекрасно расслышав ее смех. – Причеши меня скорей. Вставай, причеши, причеши меня скорей. Вставай, Гаичка. Гаичка, вста-вай.

Его пронизанный томлением голос упал до самой низкой чарующей ноты. Эви хихикнула – одновременно недоверчиво и радостно. У нее было много уменьшительно-ласковых имен, таких как Гаичка (буроголовая синица) или Орешек (домовый крапивник). Их придумывал Сэм, давая ей прозвища в честь милых пташек и зверушек. Сол, более уравновешенный из близнецов, позвал Эвелин; Малыш Сэм, вылитый отец, крикнул, что он проснулся. Их мать в своей комнате снова заворчала. Довольный Сэм захныкал:

– Леди не идет почесать мне голову. Леди не любит своего бедного папочку.

Эви соскочила с кровати и кинулась в комнату отца. В дверях она захихикала, прикрывая темный рот пухлыми смуглыми ладонями с растопыренными пальцами. А взгляд ее так и шнырял по комнате.

– Папуся, я сразу тебя услышала.

– Иди, иди сюда, – взмолился Сэм, млея от переполнявшей его любви к дочери. Она запрыгнула к нему на кровать, уселась на подушке у него за головой и принялась массировать ее, теребя его густые шелковистые волосы. Сэм закрыл глаза от наслаждения.

– Лулу уже встала? – поинтересовался он тихим голосом, вкладывая в свой вопрос скрытый смысл.

– Нет, папуся.

Сэм просвистел по восходящей хроматическую гамму, имитируя свист Луизы, и затем эту же гамму просвистел по нисходящей, как обычно свистел Эрнест.

– Она спит, папуся, – урезонила его Эви, подражая матери. – Не трогай ее. Ей нужно выспаться.

Но Сэм, пропустив ее слова мимо ушей, продолжал звать старшую дочь елейным поддразнивающим тоном:

– Лулалу! Лу-ла-лу! Лузи! Чай!

Луиза хоть и не отвечала, но уже в этот самый момент бесшумно вставала с кровати и слышала, как отец подначивал Эви:

– Давай, Леди, ну-ка скажи: Лузи.

– Нет, папуся, ей не нравится, когда ее так называют.

– А ты позови! Что я тебе горовю (говорю)?!

– Нет, папуся, Она услышит.

– Лу-у-узи! Лузи! Чай-яй-яй!

Краем глаза Эвелин заметила, как Луиза промелькнула на лестничной площадке и побежала вниз по ступенькам.

– Она встала, она встала, – пропела Эви увещевающим тоном.

– Это воскресенье – день веселья долго к нам добиралось,– тихо заговорил Сэм.– Весь вчерашний день и всю ночь. От Тихого океана, Пекина и Гималаев, от рыболовецких угодий древнего племени лени ленапе^[4] и глубин утонувшей Саскуэханны^[5]. Летело над поздними соснами, увязшими в торфянике, и лилейными прудами Анакостии^[6], мимо обнесенных лесами мраморных и обшитых досками сооружений, надвигалось с северо-востока и северо-запада, через Вашингтон-Серкл, Тракстон-Серкл и Шеридан-Серкл, оседая в Рок-Крик и на округлых плечах нашего Джорджтауна. И что оно видит на середине склона? На нем сегодня утром, как и каждое утро, стоит Тохога-Хаус, маленькая хижина Гулливера Сэма и его семейства Лилипутов Поллитов, в которой живут сам Гулливер Сэм, миссис Гулливер Хенни, Печальная Луиза с несклоненной, хоть и окровавленной головой, Эрнест-счетовод, Леди-Малютка… – Эви рассмеялась, – близнецы Сол и Сэм, Томас-фантазер, все лучезарные души, которых оно спешит навестить.

– Оно не к нам спешит, – возразила Эви.

– Увы, не к нам. Оно вполне могло бы обойтись без нас, – согласился Сэм, открывая глаза. – Где моя красная книжка? – Его прикроватная тумбочка была завалена брошюрами Фонда Карнеги, научными изданиями и проспектами гуманитарных организаций. Сверху лежали три журнала. Сэм взял один, раскрытый на определенной странице, и приставил указательный палец к фото симпатичной серьезной женщины над заголовком. – Я тут прочитал чудесную исто-о-рию, Леди-Малютка, – сообщил он, – о чудесной женщине и чудесной маленькой девочке. Очень милая история. Твой бедняжка Сэм даже прослезился.

– Очень грустная история, да, папуся?

– Грустная и радостная. Как и все в нашей глупой забавной человеческой жизни. Но кончается эта история хорошо, потому что они, при всей их несговорчивости и слепоте, по сути своей хорошие люди. На самом деле их связывает взаимная любовь, хоть временами они готовы прямо-таки выцарапать друг другу глаза, но потом понимают, что вовсе не ненавидят друг друга так, как им казалось. Люди они такие, мой маленький Орешек. Люби людей, маленькая Черноглазка, всегда люби людей, и ты будешь счастлива. Более того – и это главное – своей любовью ты будешь творить добро.

– Папуся, – нерешительно начала Эви, – а можно Изабель к нам сегодня придет?

– Может, и можно, – ответил Сэм. – О, чмок, чмок! – Он поцеловал девушку, рекламирующую корсеты. – Я женюсь на ней! Привет, красавица. А эта девушка со спагетти! Посмотри какая… чмок, чмок, чмок! Я ее обожаю. На ней я тоже женюсь. Чмок!

О женщина, в часы отдохновенья
Порой капризна ты и предана сомненьям.
Но лишь придет обеда час,
Ты кормишь и спасаешь нас.

А вот эта, с майонезом, смотри какая. Чмок! Сногсшибательная красотка. Чмок!

– Папуся, ты вон ту пропустил.

– Ну уж нет! Страхолюдина, каких свет не видывал. Нет, нет, нет, мэм. Я люблю женщин, но только красивых. А на эту взгляни! Святой Мафусаил! Видать, у него тогда теща гостила. Эта ночью и сову напугает на Медвежьей горе. Вопрос лишь в том, что сова увидит. Чмок! О еноты и гремучие змеи! Эта вышибла мне глаза! У меня теперь один остался. Невыносимо. Я должен сразу жениться на ней, чтобы вернуть себе свой глаз!

Эви хохотала, ежась от удовольствия. Близнецы и Эрнест прибежали в комнату, столпились у кровати, тянули шеи, заглядывая в журнал и приговаривая:

– О, только не эта. Фу, уродина.

– А эта – персик, – сказал Эрнест. Ему было почти десять лет.

– Да, эта – красотка. Нектаринчик. Она – моя, – заявил Сэм. Он несколько раз поцеловал «звезду» коктейльной вечеринки. – Молодая, сочная, как зрелый помидорчик, – озорно продолжал Сэм, улыбаясь сыновьям, в то время как Эви внимательно разглядывала изображение. – Чмок! Ах, какая маленькая уточка. На вид капризуля, но на самом деле хорошая девочка.

– Откуда ты знаешь? – Эви смотрела на девушку с худыми ногами в шелковых чулках, которой фоном служили летящие штрихи, исполненные цветными карандашами.

– О плохих девушках истории не пишут, – озорно отвечал Сэм. – Запомни это, Леди-Малютка. И плохих девушек никогда не изображают красивыми, даже если пишут о них во имя истины. Ведь издатели хотят, чтобы люди были счастливыми и хорошими. Хотят, чтобы мы верили: прекрасное – это хорошее и наоборот. Ибо то, во что мы верим, всегда сбывается…

– Папа, – взволнованно вскричал Сол, – а вот еще одна красавица, которую можно поцеловать.

– Па, а мы сегодня будем соскабливать краску и красить заново? – спросил Эрнест.

– За чаем я сообщу вам важную-преважную новость. – Сэм поднялся с постели и огляделся. Дети стояли вокруг кровати, таращась на него с любопытством.

– Купишь новую машину? – осмелился предположить Сол, но Эрнест догадывался, что дело в другом.

В кухне, они слышали, прыгает, как угорелая, крышка чайника на плите. Сэм издал свист Луизы и крикнул:

– Лу-узи! Чайник кипит!

Ему вторил еще один крик снизу, его жены. С чердачного этажа им откликнулось сопрано младшей сестры Сэма, Бонни, которая все еще была в постели.

– Потерпите немного! – пропела она. – Иду.

– Нас ждет прекрасное будущее. – Сэм подмигнул детям. Чайник перестал пыхтеть.