Однако начиная с прошлого дня рождения Луи стала более пристально наблюдать за родителями, хотя это происходило урывками и оставляло гнетущее впечатление. Казалось, вся жизнь родителей перед ней как на ладони – никаких секретов. Хенни не стеснялась в выражениях, комментируя поступки мужа; а Сэм в подходящий момент отводил в сторону каждого из своих детей, но чаще старших, и на простом понятном языке рассказывал им подлинную историю крушения своих иллюзий. В этом свете Луи и умница Эрни, который все подмечал, но держал язык за зубами, словно являлись зрителями некоего необычного ярмарочного представления о Панче и Джуди: неузнаваемые Сэмы и Хенни двигались в ящике времени c занавесочками, которые то поднимались, то опускались.

– Вечером того дня, когда мы поженились, я понял, что обречен на несчастье!

– Я не хотела выходить за него, он умолял меня на коленях!

– Мы еще трех дней не были женаты, а она уже начала мне лгать!

– Мы и недели не прожили вместе, а я уже хотела вернуться домой!

– О Луи, я думал, что буду жить в раю, но моя жизнь – сущий ад!

– Но он по рукам и ногам связал меня своим отродьем, чтобы я не ушла от него.

Дети пытались осмыслить пагубную значимость этих фраз, которые были сформулированы в горниле мертвого прошлого и теперь тупой холодной тяжестью обрушивались на их головы. Почему с родительского Олимпа на них сыпались эти откровения? Луи силилась на основе этих заявлений составить некую цельную картину; Эрни пришел к выводу, что взрослые – существа неразумные.

На одиннадцатый день рождения Луизы, в феврале, Хенни подарила падчерице старую серебряную сетчатую сумочку, о которой та мечтала много лет. Луи захлестнули любовь и благодарность к мачехе, тем более что Сэм не взял на себя труд подойти к выбору подарка с выдумкой и вручил дочери обычную чистую тетрадку, которая нужна была ей для школы. Луи это навело на определенные мысли, и с тех пор она нередко задумывалась о том, что Хенни, возможно, не так уж и виновата перед Сэмом и в ее защиту есть что сказать. Всегда ли она лгала, когда жаловалась на страдания и несчастья и пыталась закатить скандал, обвиняя мужа в интрижках и бытовых преступлениях? В глазах Луи Хенни из полусумасшедшей тиранши, одолеваемой расстройствами и приступами помешательства, с которыми по силам справиться лишь суровой мускулистой медсестре, из истерички, никчемной капризной светской девицы, которую Сэм надеялся перевоспитать, несмотря на ее враждебность и такие дурные привычки, как пристрастие к карточным играм, алкоголю и табаку, постепенно превращалась в существо из плоти и крови, почти такое же, как сама Луиза, непослушная девочка-бунтарка, заслуживающая порицания. Пару раз, слушая ругань мачехи, Луи (хоть она и дрожала, горько плача) сумела понять, что вспышки гнева Хенни происходят от какой-то болезни, связанной с нервами, или от того, что у нее холодные руки и ноги, или от копящихся неоплаченных счетов, или от шумного веселья, которое Сэм вечно затевал с детьми, и от его неиссякаемых пафосных речей во славу человечества.

Луи шел двенадцатый год, она заметно повзрослела, уже была маленькой женщиной, но Сэм не подозревал о переменах, что происходили в дочери. Он продолжал поверять ей свои беды, плакаться на ее маленькой груди. А вот Хенни, существо с потрясающе развитой интуицией, мятежница со стажем, почти сразу узрела в Луи сподвижницу. Нет, даже не так. Хенни была из тех женщин, которые втайне симпатизируют всем женщинам, выступающим против власти мужчин. Быть придатком мужчины, пользующегося всеми преимуществами, отвратительная участь для женщины. Мачеха не делала ничего экстраординарного, чтобы завоевать расположение падчерицы: она оставила позади слишком много, ушла слишком далеко на своем пути, и потому ее не заботило даже мнение тех, кто был плоть от плоти ее самой. Однако теперь казалось, что в доме витает непреоборимый дух женской солидарности. Он был как невидимый зверек, которого можно лишь учуять. Затаился в одном из уголков дома, в котором разыгрывалась незримо и громогласно ужасающая, остервенелая драма. Сэм обожал Дарвина, но не умел распознавать невидимых зверьков. Противостоя ему, мачеха и падчерица невольно стали союзницами. Их интуиции объединились, порождая новое детище, которое обретало телесное начало, костную структуру, сердце и мозг, наполнялось кровью. Это существо, формировавшееся в противовес кипучему великодушному красноречивому доброхоту, было ершистым, мерзким, вонючим, как гиена. Оно ненавидело женщину, что была скована детьми и жила в доме-тюрьме – бледная тень на фоне шумного говорливого тюремщика, придумывающего прозвища детям. Теперь, бывало, на губах Хенни появлялась коварная улыбка, когда она слышала, как та блеклая тварь, тупорылая дочь Сэма противопоставляет его живости свое ослиное упрямство, проявляет бессмысленное необъяснимое непослушание. У Сэма были свои способы борьбы со строптивостью дочери, но у Хенни его потуги вызывали лишь жалость. Он выводил Луи во двор, зачастую ставил на обозрение всей улицы, чтобы «придать своему уроку общественное звучание», и говорил выразительным надменным тоном:

– Понимаешь, я не сержусь: наказываю тебя не от негодования. Я восстанавливаю справедливость. Ты знаешь, почему я тебя наказываю? За что?

– Ни за что.

– Не упрямься. – Он легонько шлепал ее. – Ты знаешь за что!

И продолжал в том же духе, пока Луи, сдавшись, не выкрикивала:

– Да, знаю!

Тогда он требовал, чтобы она вытянула перед собой руки, и принимался ее бить.

– Чуть подрастешь, сама поймешь, почему мне приходится наказывать тебя.

– Я никогда этого не пойму.

– Поймешь и еще спасибо мне скажешь! – И с каким удовлетворением в голосе он это произносил!

– Никогда не пойму и не прощу тебя!

– Лулу! Девочка моя! – жалобно восклицал он.

– Я никогда тебя не прощу!

Сэм смеялся. Хенни, с любопытством и возмущением наблюдая эту сцену из-за шторы, думала про себя: «Подожди, подожди, дьявол! То ли еще будет!» Хенни стала меньше бить Луизу, и Луи не ошиблась, усмотрев в поступке мачехи извращенное сочувствие к ней, когда та минувшим вечером пыталась ее задушить.

Глава 2

1. Ясным утром

Луи шла к лестнице мимо комнаты мачехи. И думать забыв о вечернем инциденте, она вдруг резко свернула в покои Хенни и в смущении остановилась у ее кровати.

– Мама, как думаешь, шея у меня очень длинная? – Хенни уставилась на падчерицу, словно не видела ее несколько месяцев.

– Вовсе нет.

– Мама, платье у меня совсем старенькое, шея в нем кажется очень длинной.

– Нет у меня денег на новые платья. Посмотрим, может, в следующем месяце купим.

– Мам, спой песенку, ну, мам, спой, – прохныкал Томми. Генриетта взглянула на него, сдвинула на нос очки и запела:

Как и папа, как и папа,
Он похож на кенгуру,
Кривоногонький и рыжий.
И с таким огромным носом,
Что вкруг шеи обернуть,
Как у папочки его!

– Мам, спой еще!

– Ой, ну тебя!

Томми был чрезвычайно польщен.

– Мама, – не унималась Луи, – когда мисс Банди в следующий раз будет шить мне платья, можно, она сошьет что-нибудь особенное?

– Особенное! Особенное! – воскликнула Хенни, одарив ее сердитым взглядом.

– Спой «Дядю Джона», – потребовал Томми.

– Ей, видите ли, нужно нечто особенное, когда он выделяет мне десять центов! – возмущенно воскликнула Хенни.

– Ма, ма-ма! Спой!

– Помолчи! Особенное! Такая же чванливая и спесивая, как все Поллиты!

Луи тихо заплакала, пятясь из комнаты.

– Ма-ма!

– Ой, как же ты мне надоел!

– Ну ма-а!

Из дальнего плаванья дядюшка Джон
Мне в подарок привез попугая.
Умел он смеяться и петь он умел.
И целыми днями болтал он:
«Красавица Полли, красотка моя!»
И так целый день – бла-бла-бла, бла-бла-бла.

– Мама, как здорово, мне нравится!

– А мне нет. Иди к папе, ему надоедай.

– Мам, а можно мне кусочек сахара?

– Иди, малыш, принеси маме гренок.

– А тогда можно мне твой кусочек сахара?

– Дай, дай, дай, забирай.

– Можно?

– Можно, сынок.

– Правда, можно?

– Мам, можно я пойду купаться? Да, доченька.

– Мам!

– Попроси у Луи, она даст тебе сахар.

– Нет, не да-аст, не даст.

– А ты попроси.

– Не да-а-аст.

– Скажи, что я разрешила.

– Ладно.

Томми выбежал из комнаты Хенни, где ему уже надоело торчать, как всегда, с небольшим трофеем. Он еще в чреве матери усвоил одну великую мудрость: «Проси – и получишь». Широкая хитрая неотразимая улыбка и «кивающие» кудряшки не позволяли усомниться в его искренности.

– Завтрак готов! – раздался зазывный крик тети Бонни. – Идите к столу! Бегом! Бим-бом! – Эви и Томми, подскочив к гонгу, принялись отталкивать друг друга: каждому хотелось подать сигнал к завтраку. Бонни схватила палку и на правах старшей несколько раз размеренно ударила в гонг, мелодичным боем оглашая округу. Из постирочной высыпала мужская братия в рабочих комбинезонах. Сэм засвистел на все лады, призывая каждого из детей, его или ее, индивидуальным свистом. Особый сигнал означал команду садиться за стол, еще один – «сейчас же в дом».

Дети столпились в холле, свистом откликаясь на призыв отца: в столовую не полагалось входить, пока не прозвучит соответствующий сигнал.

– Ты всем сообщил? – вполголоса спросил Сэм Эрнеста.

Эрнест взглянул на него и ринулся в кухню, крича на бегу:

– Папа уезжает в Малайю! – Потом бросился к лестнице и снова крикнул: – Луиза, папа уезжает в Малайю!

Луи на верхней площадке ожидала своего позывного, но, услышав новость, побежала вниз по лестнице. На клеенке она споткнулась, упала и приземлилась на три ступеньки ниже. Она ушиблась, но сейчас она воспитывала в себе спартанский дух, поэтому терпела молча.

– Джонни Ротозей! – прокомментировал Эрни.

Луиза с достоинством сошла с лестницы. Близняшки, которых отцовский свист застал у клеток с животными, вбежали в холл и стали пихаться у лестницы.

– Лулу, Лулу! Папа уезжает в Манилу! [В Малайю, дурачок! В Манилу и Малайю!] Луи, папа уезжает с экспедицией!

– Да, с экспедиционной армией, – подтвердил Эрнест.

– Знаю! – громко заявила Луи. – Раньше тебя узнала.

– Скажи Томасу Вудро, чтоб сообщил маме, – шепнул Сэм Эрнесту. Сэм и Хенни не разговаривали друг с другом, и даже столь важную новость он был вынужден передать жене через посредника. Эрнест уже не раз помогал выходить из затруднительных ситуаций. Он встал у северной – парадной – двери холла, которая находилась ближе остальных к комнате Хенни, и крикнул с важностью в голосе:

– Томкинс, папа скоро поплывет на Тихий океан и в Малайю, с экспедицией Смитсоновского института!

Хенни, разумеется, поняла, что эта информация предназначалась ей. Они услышали, как она сказала Эви, которая с опаской приблизилась к кровати матери:

– Передай ему, пусть хоть на костре сгорит, мне все равно.

Но Сэм, верный своим намерениям, послал к Хенни ее любимца, Томми. Тот тоже робко подошел к матери и еще раз передал это известие.

– Хорошо, сынок, – сухо ответила она.

Но Хенни нервничала. Она велела Эви сбегать на кухню и принести ей свежего чаю с тостом. Сегодня в доме проводились масштабные, незапланированные малярные работы. Хенни не выносила шума паяльной лампы, а от запаха краски – старой или новой – ее мутило. Обычно, когда в доме что-то красили, ей удавалось уехать в гости к сестре Хасси, жившей в Балтиморе, или пойти к портнихе, чтобы обсудить наряды для дочерей или просто посплетничать. Но этот ремонт свалился на нее неожиданно; к тому же, если Сэм действительно собрался ехать в экспедицию, ей надо было с ним переговорить, обсудить вопросы, касающиеся денег и детей. Сэм был просто фанатик в вопросах воспитания своего потомства; на этот счет он имел собственные идеи и требовал, чтобы все соответствовало его представлениям, до мелочей. Своим детям Хенни, если хочет, может делать прививки, это пожалуйста, но Луи – ни в коем случае; он не считал, что детей следует регулярно водить на осмотр к стоматологу и другим врачам, но и в школе, и в департаменте с пеной у рта доказывал, что детей всюду должны пускать бесплатно, поскольку сами они пока еще не зарабатывают; и так далее и тому подобное. Хенни возмущало, что Сэм вечно стремился демонстрировать свое превосходство над окружающими.