– … Вы увидите, что все изменилось. Это не то место, которое вы знали раньше… Я думаю, вы увидите, что оно сильно изменилось… На этом углу находилась мраморная мастерская вашего отца… Вы помните старые деревянные ступеньки?… Грузчиков, сидящих на ступеньках?… Надгробные камни и ангела на крыльце? Ваш отец стоял здесь тысячу раз… старую пожарную часть и ратушу… городской рынок и калабашку… фонтан и уличные машины, приезжающие в четверть часа? Мы пустили автобусы с тех пор, как вы уехали… Вы уже проехали по туннелю?… Все так изменилось, что вы не узнаете это место.

Изменилось? Нет никаких изменений. Эти поверхности изменились, а эти формы – новые… Морщинка у глаз, которой раньше не было, борозда на щеке, измученный юмор в усмешке над губой, взгляд простой, ровный, обнаженный, тронутый заботой, которой двадцать лет не знали – наш оттенок стал грубее, а борозда глубже – время идет, МЫ стали старше, много воды и крови утекло под мостом с тех пор: Я думаю, мы знаем друг друга лучше – но, о, братья, друзья и товарищи по этой смертной пыли – мы не изменились!

Ведь я снова здесь, снова сворачиваю на улицу, снова нахожу место, где сходятся углы, снова смотрю, есть ли там время. И все как всегда: снова, снова, снова я поворачиваюсь и снова нахожу то, что всегда знал: прохладную сладкую магию звездной горной ночи, огромную внимательность темноты, склон, улицу, деревья, живую тишину ожидающих домов и то, что апрель снова вернулся… И снова, снова, снова в старом доме я чувствую под собой скрип старой лестницы, потертые перила, побеленные стены, ощущение темноты и спящего дома, и думаю: – Я был здесь ребенком; здесь лестница и здесь была темнота; это был я, и здесь Время.

Эти вещи никогда не изменятся. Некоторые вещи никогда не изменятся: канавка глубже, но лист, бутон, колесо, лезвие, и апрель вернется снова.

Колесо будет вращаться, бессмертное колесо жизни будет вращаться, но оно никогда не изменится. Здесь, из этой маленькой вселенной времени и места, из этого маленького ядра и святилище моего существа, где когда-то, рожденный на холме и связанный, ребенок, я лежал ночью, и слышал свистки на западе, гром больших колес вдоль края реки, и создавал свое видение с этих холмов великой неоткрытой земли и моей Америки – здесь, сейчас, навсегда, сформированный здесь, в этом маленьком мире, и в гордом и пламенном духе мальчика, новые дети пришли после нас, как мы: как и мы, лицо мальчика утром, и горная ночь, и звездный свет, и темнота, и месяц апрель, и прямой взгляд мальчика: опять, опять, опять, тугой пресс, больное плечо и холщовая сумка; худая рука и опять рифленый бросок, который бьет заваленный и сложенный лист о лачуги Ниггертауна.

… Эти вещи, или подобные им, придут снова; так же, как и высокое сердце и гордое и пламенное видение ребенка – чтобы сделать лучшее, что может быть в нем, сформированном на этой земле, как мы, и созданным по этой схеме, чтобы разрушить всеми своими силами смирение и гордость, чтобы ударить здесь из его родной скалы, я молюсь, воды нашей жажды, чтобы получить здесь из его родной земли, его видение этой земли и этой Америки, чтобы снова услышать, как мы, колесо, свисток и колокол троллейбуса; чтобы, как и мы, сойти с этих холмов и найти и сформировать великую Америку нашего открытия; чтобы, как и мы, пишущие эти слова, вновь узнать вечную легенду о юности человека – бегстве, поисках и скитаниях, изгнании и возвращении.

Портрет литературного критика

Впервые опубликовано в журнале «The American Mercury», в апреле 1939 года

I

Личность знаменитого доктора Тернера – или доктора Хьюго Твелветриса Тернера, как его обычно называли читатели, – не была незнакома романисту Джозефу Доаксу. Широкая известность доктора Тернера была хорошо известна публике в течение пятнадцати или более лет. И в течение десяти лет он был идейным вдохновителем основанного им самим великолепного журнала «Двухнедельные циклы по чтению, письму и смежным видам искусства».

Создание «Двухнедельного цикла» ознаменовало, по словам одного критика, «одно из важнейших литературных событий нашего времени», а жизнь без него, по мнению другого, была бы «просто немыслима». Цикл появился в то время, когда критическое поле было более или менее разделено между прозаическим консерватизмом «Субботнего литературного обозрения» и довольно манерной прециозностью «Циферблата». Между ними доктор Тернер и его «Цикл» нашли золотую середину; позицию «Цикла» можно назвать средней, а самого доктора Тернера – ведущим в стране практиком среднего пути. В этом, собственно, и заключается его главный вклад.

Правда, нашлись скептики, которые упорно оспаривали право доктора Тернера на такой титул. Эти критики, вместо того чтобы успокоиться широким, но здравым либерализмом взглядов доктора, были серьезно встревожены им: они утверждали, что видят в критических суждениях доктора Тернера тенденцию к тревожному – нет, к опасному! – радикализму. Такое суждение было просто нелепым. Позиция доктора Тернера была не слишком правой и не слишком левой, а «немного левее центра». С таким определением он сам бы немедленно согласился; формулировка его вполне устраивала.

Правда, в богатой карьере доктора Тернера был период, когда его позиция была гораздо более консервативной, чем сейчас. Но, к его вечной чести, следует сказать, что с годами его взгляды становились все шире; годы приносили рост терпимости, глубину знаний, широту понимания; в этой мужественной душе созрело все.

Было время, когда доктор Тернер отвергал произведения некоторых современных писателей как творения «группы грязных мальчишек». Действительно, первое употребление этой восхитительно домашней и едкой фразы можно смело приписать самому доктору Тернеру; люди на Бикон-Хилл читали ее с благодарным хихиканьем, джентльмены в клубах хлопали «Двухнедельному циклу» по бедрам и восклицали «Капитал!». Именно так они всегда относились к этому парню, только не находили слов, чтобы выразить это; но теперь этот человек, этот Как-его-там, этот Тернер – о, Капитал! Капитал! Было очевидно, что в «Письмах нации» появилась бесстрашная, новая и спасительная сила!

Однако чуть позже «грязный мальчишка» доктора Тернера был дополнен прилагательным «пишущий на стенах уборных плохие слова, которые, как он надеется, могут шокировать его старших товарищей». Это было еще лучше! Ведь таким образом читателям «Двухнедельного цикла» доктора Тернера был передан приятный образ, который придал душевное равновесие. Ведь что может быть приятнее для преданного читателя «Двухнедельного цикла», чем спокойное ощущение того, что, удобно устроившись за одним из самых неизбежных естественных занятий, он может поднять глаза и прочесть в них забавные и терпимые слова, которые разные «грязные мальчишки» вроде Анатоля Франса, Джорджа Бернарда Шоу, Теодора Драйзера, Шервуда Андерсона и Дэвида Герберта Лоуренса нацарапали там с намерением шокировать его.

Если бы доктор Тернер не внес больше никакого вклада, его положение было бы надежным. Но еще больше, гораздо больше, было впереди. Уже на этом раннем этапе проявилось одно из важнейших качеств таланта доктора Тернера. Он всегда был способен опередить не только своих критиков, но и своих поклонников как минимум на два прыжка. Например, именно доктор Тернер первым сделал поразительное открытие, что секс – это скучно. Эта новость сначала ошеломила читателей «Двухнедельного цикла», которые начали всерьез беспокоиться по этому поводу, были шокированы, потрясены и в конце концов доведены до состояния бессвязного возмущения: «Это, это, это мусор; мусор, который пишут сейчас; Это, это, это, грязь! Это парень Лоуренс!»

Доктор Тернер успокоил этих беспокойных духом людей. Доктор Тернер не был ни потрясен, ни шокирован, ни возмущен тем, что он читал о сексе. Он не возмущался. Он знал один трюк, который стоил шести таких. Доктора Тернера это забавляло, и он находил все это дело таким чрезмерно скучным. Уже в 1924 году он писал следующее, комментируя недавнюю книгу Дэвида Герберта Лоуренса:

Эта увлеченность сексом – действительно не похожая на увлеченность шаловливого мальчишки некоторыми словами из четырех букв, которые он тайком нацарапывает на стенах сараев – [обратите внимание, как тонко изменена здесь прежняя буйность Доктора] – в целом была бы мягко забавна для взрослого интеллекта, полагающего, что это вещи, которые человек пережил в свои юные дни и забыл, если бы не тот факт, что автор ухитряется сделать все это ужасающе скучным…

Читатели «Двухнедельного цикла» были сначала поражены, а потом просто очарованы этой информацией. Они и раньше были встревожены, недоумевали – а теперь! А что, аха-ха-ха, все это было очень смешно, не правда ли? Чрезвычайная серьезность парня в отношении вещей, о которых они сами забыли со времен учебы на втором курсе, была бы очень забавной, если бы он не постарался сделать ее такой безмерно скучной!

II

Но впереди было еще больше, гораздо больше. Весь мучительный комплекс двадцатых годов навалился на доброго доктора Тернера. Люди повсюду были озадачены калейдоскопической быстротой, с которой все менялось. Это было испытание, которое могло бы сломить и менее мужественный дух, чем у доктора Тернера. Не проходило и недели, чтобы не открывался новый великий поэт. Едва вышел номер «Двухнедельного цикла», как миру был представлен новый роман, равный «Войне и Миру». Не проходило и месяца, чтобы в сбивающем с толку потоке моды не происходило нового сенсационного движения: Чарльз Чаплин оказался не просто комиком, а величайшим трагическим актером современности (сведущие адепты искусства уверяли народ, что его роль – Гамлет). Истинным искусством Америки стал комикс-стрип (постановки Копли, Уистлеров, Сарджентов, Беллоузов и Лизов не могли сравниться с ним). Единственным театром, который действительно был родным и достойным сохранения, было бурлеск-шоу. Единственной настоящей музыкой был джаз. В Америке был только один писатель (его звали Твен, и он потерпел поражение только потому, что был – американцем; он был так хорош только потому, что был – американцем; но если бы он не был американцем, он мог бы быть – еще лучше!) Кроме этого, единственным стоящим произведением в стране было то, что писали рекламщики; это было истинным выражением климата янки – все остальное нас подвело, все было мусором.

Безумие росло от недели к неделе. С каждым оборотом часов хаос культур нарастал. Но во всем этом душа доктора Тернера еще держалась на ногах. Тернер придерживался истинного и срединного пути. Он был справедлив ко всем вещам в их течении, в их истинной пропорции.

Правда, у него были промахи. В армиях культуры он не всегда был первым на фронте. Но он догонял. Он всегда догонял. Если в его расчетах иногда случались ошибки, он всегда исправлял их, пока не становилось слишком поздно; если он ошибался, то, галантно забывал о них.

Вдохновляло наблюдение за его ростом. Например, в 1923 году он называл «Улисса» Джеймса Джойса «энциклопедией грязи, ставшей библией наших молодых интеллектуалов»; в 1925 году, более терпимо, – «библией наших молодых интеллектуалов, которая отличается от настоящей тем, что ей удается быть такой неизменно скучной»; в 1929 году (вот это человек!) как «удивительное произведение, оказавшее большее влияние на наших молодых писателей, чем любое другое произведение нашего поколения»; а в 1933 году, когда судья Вулси вынес знаменитое решение, разрешившее продажу «Улисса» на территории этих штатов (в примечательной редакционной статье, занявшей всю первую полосу «Двухнедельного цикла»), как «великолепное оправдание художественной целостности… самая выдающаяся победа над силами фанатизма и нетерпимости, которая была одержана в наше время....».

Так, когда появилась одна из ранних книг Уильяма Фолкнера, доктор Тернер встретил ее редакционной статьей, озаглавленной «Школа дурного вкуса». Он писал: