Неизданные рассказы (страница 7)
Интересно, что будет делать наша яркая молодежь в поисках материала теперь, когда запас слов из четырех букв и гнилостных ситуаций настолько исчерпан, что дальнейшие усилия в этом направлении могут лишь пробудить утомленного читателя к состоянию апатии. Не слишком ли много надежд на то, что наши молодые писатели устанут от собственных монстров и обратят свои таланты к возможному исследованию (смеем надеяться?) нормальной жизни?
Однако через несколько лет, когда появилось «Убежище» Фолкнера, доктор настолько изменил свои взгляды, что, сравнив автора с Эдгаром По «качеству его задумчивого воображения… его чувству мрака… его способности вызывать страх, ужас, как ни один другой писатель его времени», он завершил свою статью мрачной фразой: «Этот человек может далеко пойти».
Таким образом, хотя доктор Тернер периодически выбивался из графика, он всегда попадал в точку, прежде чем старший сержант замечал его ошибку. Более того, оказавшись на переднем крае, он очень смело и захватывающе сообщал читателям о своем положении, как будто сам находился в вороньем гнезде и кричал «Земля на горизонте!» в тот самый момент, когда впервые показался едва заметный берег новой и смелой Америки.
Это были одни из самых смелых открытий Доктора; некоторые из его консервативных последователей были встревожены такой рискованной авантюрой, но им не следовало беспокоиться. Ведь если Доктор и высовывал шею, то только тогда, когда она была надежно защищена: его смелые вылазки в мир нового и необычного всегда были надежно прикрыты фланговой защитой из оговорок. Однако на более привычной почве Доктор выкладывался по полной, что грело душу. Его похвалы Джойсам, Фолкнерам, Элиотам и Лоуренсам всегда были огорожены скобкой безопасной сдержанности; даже Драйзеры и Льюисы были сдержанны; но когда его мясом были Миллеи, Глазго, Кейбеллы, Натаны и Морли, он говорил от всего сердца – говоря вульгарным языком, Доктор шел в город.
И любопытно, что именно здесь, когда доктор Тернер находился на «безопасной почве», которую он сам любил называть «безопасной», его суждения становились легкомысленными и склонными к ошибкам. Эта чрезмерность приводила его в некоторое замешательство: на разных этапах своей редакторской карьеры он называл Кристофера Морли обладателем «самого восхитительного стиля прозы, какой только знает эссе со времен его истинного современника и, позвольте сказать, почти равного ему Чарльза Лэмба. Кроме Лэмба, со времен Монтеня нет другого эссеиста, который мог бы сравниться с ним». Об Эллен Глазго: «Не только величайшая из ныне живущих романисток, но и одна из величайших, когда-либо живших»; о многочисленных произведениях этой дамы: «…в целом они представляют собой картину целого общества, которая по разнообразию и размаху не имеет аналогов в литературе, кроме «Человеческой комедии», и которая в совершенстве своей формы и стиля достигает такого безупречного мастерства, какого не достигал более грубый талант Бальзака»; о причудливой магии Роберта Натана: «…просто гений. Другого слова не подберешь; это чистый эльфийский гений такого рода, какого не достиг даже Барри и который не имеет аналогов в нашем языке, если только это не эльфийская прелесть пьесы «Сон в летнюю ночь» и её сцен Титании и Оберона»; о барочном паломничестве мистера Кейбелла в его «Провинции Кокейн» «…наш величайший иронист… Величайший прозаический стиль в языке… Возможно, единственный чистый художник, который у нас есть»; и о молодом джентльмене, написавшем книгу о мосте в Южной Америке: «Великий писатель… Безусловно, величайший писатель, созданный молодым поколением. А книга! Ах, какая книга! Книга, которую нужно беречь, лелеять и перечитывать; книга, которую можно поставить на полку рядом с «Войной и Миром», «Дон Кихотом», «Моби Диком», «Кандидом»… и при этом книга, в которой нет ни капли унылого и унизительного реализма, уродующего творчество большинства наших молодых писателей, настолько сущностно, великолепно американская… такая же американская, как Вашингтон, Линкольн или Скалистые горы, поскольку в ее истории заложены два качества, наиболее характерные для нашего народа: Демократия через любовь; Любовь через демократию…».
Мир – мрачное место, каким он иногда бывает, поэтому печально, но неудивительно, что нашлось несколько злых духов, которые с жестоким удовольствием раскопали эти пышные фразы через много лет после того, как они были произнесены, и после того, как они пролежали в старых экземплярах «Двухнедельного цикла» так долго, что, предположительно, были мертвы, как и большинство книг, которые их вызвали. Тогда достойному Доктору пришлось притвориться, что он не знает об их существовании, или съесть их, а из всех видов диеты эта – самая жесткая и наименее приятная.
Но, в целом Доктор держался достойно. Море временами штормило, волны поднимались очень высоко, но крепкий корабль Тернера выдержал все испытания.
Среди его последователей, правда, нашлись и такие, чьи наклонности были настолько консервативны, что они сожалели о католичности вкусов Доктора. А среди его врагов нашлись и такие, кто был достаточно жесток, чтобы предположить, что он хочет быть всем для всех, что Тернер – это не только подходящее, но и неизбежное имя для него, что штопор определяет его курс и что если он свернет за угол, то на обратном пути столкнется с самим собой. Ответ доктора Тернера на оба этих вопроса был простым, достойным и исчерпывающим: «В «Республике писем», – сказал он, – скромным гражданином которой я являюсь, рад сообщить, нет ни фракций, ни групп, ни классовых различий. Это настоящая демократия, возможно, единственная из ныне существующих. И пока я имею честь принадлежать к ней, в каком бы скромном качестве я ни выступал, я надеюсь, что я тоже буду ее достоин и достаточно зорок, чтобы видеть все стороны». Простое достоинство этой звонкой фразы ответило всем критикам доктора Тернера более эффективно, чем любая язвительная тирада. И именно в знак уважения к этим знаменитым словам Питер Билке, коллега Доктора по редакции, который в течение многих лет под псевдонимом Кенелм Дигби радовал читателей «Цикла» еженедельными рассказами о своих причудливых исследованиях неизведанных уголков Манхэттена, Бруклина и Хобокена, которые он обессмертил ласковым прозвищем «Старина Хоби», окрестил Доктора прозвищем «Старый Бродсайдс», под которым он теперь неизменно известен своим близким и тем, кто его больше всего любит.
III
Внешне «Старина Бродсайдс» не отличался особой привлекательностью. Он был настолько ниже среднего роста, что на первый взгляд казалось, что это один из лилипутов Зингера. Рост его был, пожалуй, на четыре дюйма больше пяти футов; что касается боков, то, не будучи широким, весь он, от плеч до самой земли, был поразительно узок – он был просто вилообразной редькой, если таковая вообще когда-либо существовала. Над его маленьким хлебным мякишем – по внешнему виду он напоминал кусок хорошо прожаренного тоста – возвышалась голова нормального размера, казавшаяся слишком большой для той мизерной фигуры, которая ее поддерживала. В остальном он несколько напоминал лицо маленького человечка, которое так часто можно увидеть на политических карикатурах и которое снабжено надписью «Простые люди». Это было такое лицо, которое можно видеть на улицах сотни раз в день и никогда не вспоминать о нем: оно могло принадлежать банковскому клерку, бухгалтеру, страховому агенту или кому-то, кто едет домой в Плейнфилд в 17:15.
Сам Доакс стал одним из самых запоздалых открытий доброго доктора. Когда некоторое время назад вышла первая книга автора «Дом в наших горах», доктор Тернер не произвел на него благоприятного впечатления. Рецензия в «Двухнедельном цикле» была просто жемчужиной благодушного пренебрежения: «Без сомнения, вещь достаточно хороша, – сказал Тернер, – но, в конце концов, старина Рабле действительно намного лучше» – вывод, который несчастный автор ни в коем случае не хотел оспаривать.
Пять лет спустя, когда вышла вторая книга Доакса, добрый доктор все еще не решил, что ему делать с ней или с ним. Фактически за три недели до выхода книги в широкую продажу Доктор встретился с издателем Доакса и, признавшись, что ему прислали предварительный экземпляр нового произведения, мрачно добавил: «Я еще не принял решение насчет Доакса. Но, – сказал он бодро, – в течение недели или двух я это сделаю». Однако в течение следующих двух недель доктор Тернер почувствовал телепатию сдерживающих влияний – «всегда можно сказать, – говорил он, – когда все в воздухе» – настолько, что когда его критика в конце концов появилась, она оказалась гораздо более благоприятной, чем Доакс или его издатель смели надеяться. Не то чтобы Доктор был полностью убежден, но он взял более примирительный тон. Книгу, по его мнению, «вряд ли можно назвать романом» – он не потрудился объяснить, что именно можно, – это действительно «автобиография души», и, придя к такому звучному определению, он свободно обсуждал книгу в автобиографических терминах, и в целом тоже был весьма благосклонен к ней, аккуратно обустроив для мистера Доакса особое гнездышко, ничуть не посягая на ревнивые пределы более великолепных птиц на более важных ветвях.