Скрипели ступени. Мужчина с родимым пятном спускался по изогнутой лестнице, ведущей к комнатам для гостей. На нем был, как обычно, тот же слегка помятый костюм, неизменно дополняемый ремешковым портмоне на запястье. Поздоровавшись с Хайнлайном, он был почтительно препровожден Кефербергом в буфетный зал. Тот уверил его, что всегда к его услугам, и, закрыв за ним дверь, оставил гостя в покое завтракать.

– Он последний, – вздохнул Кеферберг. – Пожилая супружеская пара из Тюбингена покинула нас вчера. На следующие выходные было три брони, но две уже отменили. Из-за счета… – Он указал на ящик, кашлянул и большим пальцем ослабил ворот рубашки. – За последние три поставки мы так и не рассчитались, я знаю…

– Это не к спеху, не беспокойся, – мягко перебил его Хайнлайн. – Мне известно, что у тебя трудное время, Иоганн. Здесь нужна выносливость, ты ведь сам знаешь. – Он ободряюще кивнул Кефербергу на прощание. – Настоящее качество всегда вознаграждается.

* * *

– У вас найдется минутка?

– Разумеется, – отозвался Хайнлайн, как раз убирая посуду и направляясь к стойке, чтобы приготовить второй эспрессо. Мужчина с родимым пятном сидел на своем обычном месте – за столиком у правого окна – и жестом пригласил его занять стул напротив.

– Паштет сегодня был особенно изыскан, – сказал он, когда Хайнлайн присел. – А филе косули… в чем вы его мариновали? Неужто в джине?

– Не совсем, – улыбнулся Хайнлайн. – В женевере.

– Ах, конечно же! – отозвался гость, с особым нажимом выкатив р, которое задержалось во рту чуть дольше обычного. – Женеверрр! – Покачал своей увесистой головой. – Какой я, однако, глупец…

– Ну что вы, это было…

– Адам Морлок.

– Простите? – Хайнлайн заморгал, сбитый с толку, а затем заметил протянутую к нему руку. – Хайнлайн, – ответил он, пожимая ее. – Норберт Хайнлайн.

– Я знаю, – кивнул тот, кто представился как Адам Морлок. Его ладонь была столь велика, что рука Хайнлайна словно исчезла под его крупными пальцами. – Очень приятно, господин Хайнлайн.

За витриной машины тягуче пробирались сквозь вечернюю пробку. У стоянки такси курили водители, привалившись к капотам своих автомобилей; у стойки возле закусочной галдящие подростки бросались друг в друга картошкой фри.

– Я должен извиниться за вчерашнее, – сказал господин Морлок. – Если я позволил себе лишнее…

– Что вы! – возмущенно запротестовал Хайнлайн.

– Мне не следовало задавать вам тот вопрос.

Снаружи резко взвизгнул клаксон: такси резко затормозило за желтым фургоном «Фольксваген» с распахнутыми задними дверями, припаркованным во втором ряду. Госпожа Лакберг, хозяйка соседней копировальной лавки, выгружала из машины ящики и затаскивала их внутрь.

– Я вмешался в ваши личные дела, господин Хайнлайн, – произнес Морлок. Он извлек из кожаного портмоне несколько банкнот, аккуратно подсунул их под солонку, с кряхтением поднялся и пригладил пиджак поверх своего внушительного живота. – Обычно я так не поступаю. Разве что…

Он взглянул на Хайнлайна проницательными глазами небесного оттенка. Тот вопросительно поднял голову:

– Да?

– Разве что, – повторил мужчина с родимым пятном, Адам Морлок, – меня об этом попросят.

Глава 7

– Et voilà!^[4] – С изяществом жонглера Хайнлайн поставил тарелку на стол, уложил рядом завернутые в салфетку приборы и чуть подвинул фарфоровую вазочку. – Ваши petits pâtés^[5], госпожа Дальмайер!

Пожилая дама с любопытством склонилась над крошечными пирожками, обвернутыми в румяную золотистую корочку, которые Хайнлайн выложил кольцом на листьях зеленого салата с кубиками дыни вокруг маленькой чашечки с желе из шиповника.

– Ах, господин Хайнлайн… – Ее сморщенное лицо внезапно озарилось. – Да вы волшебник!

– Ну что вы, – скромно отмахнулся он. – Все, что необходимо, – это рагу из телятины, артишоки, черные трюфели и капля, – он щелкнул пальцами, – амонтильядо. Кстати… – Хайнлайн насторожился, подался вперед и с видимым изумлением вгляделся в пожилую особу. – Возможно, мне это лишь показалось… но, по-моему, вы с каждым днем лишь молодеете?

– Ах, боже, перестаньте, вы мне льстите, – произнесла госпожа Дальмайер, покраснев до самых корней своих фиолетовых кудрей, хотя подобные речи звучали почти дословно из года в год. – Не смущайте старую каргу такими вздорными фразами!

* * *

За ночь погода резко переменилась. День был прохладен, сквозь свинцово-серое небо мело мелким моросящим дождем, стучащим по витрине. Пока Хайнлайн направлялся к стойке, чтобы заварить для старушки японский зеленый чай, из кухни появился Марвин с полным ведром воды и шваброй, которые он волоком тащил к двери возле винного стеллажа – той самой, что соединяла торговый зал с жилым коридором.

– Н-нужно к-кое-что пр-прибрать, – пробормотал он на вопрос Хайнлайна и безуспешно попытался распахнуть дверь плечом. Когда тот помог парню, ему в нос ударил резкий, едкий запах из коридора – источник которого он вскоре обнаружил под почтовыми ящиками. Судя по тому, что на старых каменных плитах красовалась не только куча, но и изрядная лужа, пес, похоже, избавился сразу от обеих нужд.

– Подожди. – Хайнлайн перехватил ведро, едва ли не расплескав его. – Я сам. А ты, будь добр, принеси мне щетку и совок.

Пусть Марвин и числился помощником, но Хайнлайн не позволил бы, однако, обречь юношу на столь унизительное задание. Поборов подступившую тошноту, он взял швабру. Марвин принес все необходимое, и когда Хайнлайн, побелевший от отвращения, сгребал зловонную массу на совок, где-то наверху захлопнулась дверь – и по лестнице, громыхая тяжелыми ботинками, сошел Никлас Роттман в форменной куртке и со сдержанным презрением, игнорируя и Марвина, и запах, и сам факт того, что Хайнлайн в этот момент стоял на коленях перед пометом.

Вместо этого, приближаясь, он стал жаловаться на шум, доносившийся из квартиры Хайнлайна, – мол, тот мешает его матери насладиться заслуженным послеобеденным отдыхом.

– Мой отец плохо слышит, – объяснил Хайнлайн, все еще стоя на коленях. – Поэтому радио должно играть с определенной… громкостью.

– Под это треньканье мама и глаз сомкнуть не может!

– Это классическая станция, и я не стал бы называть это…

– Это раздражает!

Роттман встал перед Хайнлайном, расставив ноги и выставив вперед грудь, не скрывая своей враждебности. Хайнлайн выпрямился, высыпал содержимое совка в ведро и с трудом подобрался к вежливому заверению, что обязательно позаботится о громкости.

– Должного порядка, в конце концов, вправе ожидать каждый добросовестный квартиросъемщик, – буркнул Никлас Роттман, поправляя кожаный ремень на форменной куртке, уже дотягиваясь до дверной ручки.

– Господин Роттман?

– Что?!

Хайнлайн кашлянул.

– Собака…

– А что с ней?

И только последними силами воли Хайнлайну удалось выдержать этот тяжелый, нечеловечески холодный взгляд – терпение его было на исходе. Незадолго до того, как опустить глаза, он заметил, как Роттман почти театральным жестом коснулся лба, будто осознал что-то только теперь.

– Бертрам – натура чувствительная. Он терпеть не может дождя. Ну где-то же, – он указал взглядом на залитые плитки, – где-то же ему надо справлять свою нужду.

Роттман рванул дверь и, не оглядываясь, растворился в струях дождя, направляясь к инкассаторской машине, дожидавшейся его у тротуара.

– Мудак, – выплюнул Марвин.

– Марвин, – осек его Хайнлайн, – мы не будем…

Дверь с грохотом захлопнулась.

– …не будем опускаться до такого уровня, – договорил Хайнлайн, когда гул в подъезде стих. – Брань никому не поможет. Не руганью решаются проблемы, а аргументами. Тот, кто кричит громче, необязательно прав. И если один вопит, другой не обязан отвечать ему тем же. В конечном счете главное в том, что…

– Девятнадцать, – пробормотал Марвин.

– Прости, я не понял! – вскрикнул Хайнлайн. – Я ведь стараюсь тебе объяснить! Немного внимания – разве я многого требую?

Он замолчал. Марвин, прежде пристально изучавший витиеватые узоры на потрескавшихся плитках, с испугом глядел на него.

– Прости, – вздохнул Хайнлайн. – Я вовсе не хотел тебя отчитывать. – Колени его костюмных брюк были запятнаны и влажны, из совка в правой руке стекала бурая масса и капала прямо на лакированные ботинки. – Ну вот, – ободряюще кивнул он Марвину, – сейчас я все это закончу и пойду под душ. А ты присмотри за госпожой Дальмайер – она, наверное, уже дожидается своего чая сенча.

Он запнулся, как бы вспомнив что-то, и добавил:

– Но раз уж мы здесь… – Извлек связку ключей из кармана и открыл почтовый ящик. – Ах, как прекрасно! – воскликнул он, озаренный внезапной радостью, вытащив мягкий на ощупь, чуть вздувшийся конверт. – Лупита написала! Взгляни только, Марвин, как она выросла!

Марвин, как раз убиравший со стола госпожи Дальмайер, поставил тарелку на прилавок и ринулся рассматривать фотографию. На ней была изображена, с прижатой к щеке большой чашкой, темноглазая девочка из Сомали с тонкими запястьями и огромной улыбкой, сидевшая под пальмой, на фоне выбеленной известковой лачуги.

На ней была школьная форма – темная юбка, белая блузка и высокие гольфы до колен. Над головой вздымалась черная грива кудрей, и лишь тонкий серебристый ободок пытался обуздать их вольный размах.

Хайнлайн перевернул снимок. Его губы слегка разошлись в отцовском умилении, когда он стал разбирать неровные детские каракули: «Папочке Норберту от Лупиты с любовью». Он положил фото на прилавок, развернул письмо от матери Лупиты – как всегда, написанное на ломаном английском – и начал читать вслух:

– Они покрасили стены школы, а осенью собираются перестелить крышу, и… – Хайнлайн умолк. Его лицо постепенно омрачалось. – Колодец вышел из строя. Приходится носить воду в канистрах из соседней деревни – три километра туда и обратно. Им нужна новая помпа. Ну что ж… – Он выловил из конверта платежную квитанцию. – Всю сумму мы, конечно, не осилим… но поучаствовать все же должны.

Дождь за окном усилился, хлеща по тротуару и стеклам. Люди, пригнувшись, пробегали мимо, натянув капюшоны чуть ли не до бровей. Перед закусочной гнулись под ветром раскрытые зонты.

Марвин взял тряпку, подошел к окну и принялся яростно тереть мраморную столешницу. Вдруг замер и всмотрелся в ее поверхность.

– Никогда не забывай, насколько мы привилегированны, – произнес Хайнлайн. – Мы и не осознаём, как нам повезло. Это нельзя…

– Пять, – пробормотал Марвин.

– Ну, как скажешь, – вздохнул Хайнлайн.

* * *

Когда вечером он поднялся к своему отцу, за окнами обрушивался на землю почти тропический ливень. Вечерняя трапеза прошла практически в молчании. Старик выглядел на удивление бодрым и, казалось, вполне отдавал себе отчет в происходящем, но на лицо его легла тень помутнения и тоски. Он доел свой ужин быстрее, чем обычно, высказал мимоходом сыну замечание насчет сердец артишоков, которым, дескать, не помешала бы еще пара минут на сковороде, и, с трудом оторвавшись от стула, попытался было спуститься вниз, в лавку, чтобы подготовить холодный буфет к заседанию окружного штаба СЕПГ^[6]. Лишь с большим трудом Хайнлайну удалось уговорить его прилечь.

Затем он направился в свою комнату, сел за столик возле узкой кровати и принялся писать письмо своей подопечной из Сомали:

Дорогая Лупита!

Большое спасибо за твои милые строчки. Как прекрасно, что школу перекрасили! А скоро, надеюсь, вам заменят и крышу.

Помнишь, я рассказывал тебе о деревце, которое мы с Марвином посадили? Так вот, на нем уже появились первые бутоны! Завтра я буду готовить bouchées – это такие маленькие пирожки с начинкой из паштета, которые можно съесть за раз целиком. Даже приборы не нужны!