Только одна участница клуба «Рожаем вместе» не оказалась такой непроходимой тупицей, нахалкой или душнилой, как все остальные, и зовут ее Марни Прендергаст: двадцать восемь лет, глаза цвета каштана и мягкий акцент страны Бронте^[9]. Рожать ей в сентябре, но живот у нее совсем небольшой, и она до сих пор влезает в свою нормальную одежду. Родители у нее тоже умерли: мама – когда рожала ее брата (кажется, тромб, но нам как раз принесли пирожные), а у папы было «что-то с печенью». Брат живет за границей, и они не разговаривают.

– Сироты, объединяйтесь! – просияла она, чокаясь своим кофе с моей водой. – Будем с тобой как Энни и та девочка, которой она поет по ночам, да?

– Молли? – подсказала я.

– Точно! – рассмеялась она^[10].

Она сегодня смеялась над многими моими отсылочками. Над ними никто никогда не смеется. Марни мне сразу понравилась.

И то, как она была одета, понравилось: в футболку Frankie Says Relax, черную куртку и бриджи. Еще на ней были черно-белые вансы – я носила точно такие же, пока Крейг не испачкал их краской. Разговор коснулся «Сильваниан Фэмилис» – в детстве она их обожала. У нее даже до сих пор есть семья Кролика и набор «Уютный Стартовый Домик», правда, «где-то на чердаке». Ладно, я в состоянии ей это простить. И да, несмотря на то что она постоянно заглядывает в телефон и на лацкане куртки у нее значок Take That, я почти уверена, что у меня появилась подруга.

Я спросила у нее, где купить классную одежду для беременных – не такую, как у Хелен, которая выглядит так, будто ее выбросило из самолета и она приземлилась в ларьке, торгующем ситцем.

– Если хочешь пойти за тряпками, то ты как раз по адресу, – сказала она. – Я обожаю шопиться!

– А я ненавижу, – призналась я. – Но, конечно, можно сходить в торговый центр или куда скажешь.

– Назначаю тебе свидание! Давай обменяемся телефонами, и я тебе наберу на выходных.

Это была единственная приятная беседа в клубе «Рожаем вместе», все остальные разговоры здесь касались позднего токсикоза, огрубения сосков и того, как часто беременные писаются. Мне приходилось напрягаться, чтобы что-нибудь расслышать сквозь вопли детей, и, хотя я смеялась одновременно со всеми и выражала энтузиазм по поводу того, чтобы пойти вместе с ними на предродовые курсы, на самом деле я ничего этого не понимала и не чувствовала. Я все думала: «Неужели теперь это моя жизнь? И это – всё?» Единственное, что как-то примиряло меня с происходящим, это то, что никто не упоминал историю с Крейгом.

До тех пор, пока кто-то не упомянул историю с Крейгом.

– Так что там с вашим судом, Рианнон? – спросила Пин, жуя датскую слойку с абрикосом.

Все, кроме Марни, тут же посмотрели на меня.

– Э… Пока ничего. В ноябре состоится заседание, на котором он должен либо признать себя виновным, либо не признать, и после этого, думаю, суд назначат на какую-нибудь дату уже в следующем году.

Обен старательно поедала веганское брауни, зубы у нее были все в коричневых комьях.

– И что, он планирует признать себя виновным?

Я повертела кольцо с бриллиантом на безымянном пальце.

– Нет, планирует отрицать вину.

– А на самом деле он виноват? Он действительно убил всех этих людей?

Я пожала плечами.

– Я не знаю. Мне трудно все это переварить.

Марни откашлялась:

– Рианнон, наверное, не очень приятно об этом говорить…

– Да, Рианнон, ты нам скажи, если тебе неприятно об этом говорить, – сказала Пин на полной громкости. (В прошлом она служила в армии, и ей до сих пор ничего не стоит перекричать взрыв нескольких противопехотных мин.)

При этих ее словах из-за соседних столиков на нас обернулось несколько пар глаз.

– Нет, ну не могла же ты совсем ничего не знать!

Бьющийся в истерике ребенок на ковре пошел на второй круг, взбешенный тем, что ему вытерли лицо.

Я кротко улыбнулась – улыбкой категории «я-просто-самая-обыкновенная-беременная» – и сказала:

– Я правда совсем ничего не знала.

Остальные дружно закивали, как будто их прикрепили к полочке под задним стеклом автомобиля.

– Я видела тебя в «Ни свет ни заря» несколько месяцев назад, – сказала Скарлетт.

– А, когда выбирали «Женщину нашего века»? Да, было весело.

(Не было.)

– Ага, мне понравился твой топ. Кажется, что-то персиковое с оборочками?

– «Мисс Селфридж», – отчиталась я.

– Круто, – сказала она, доставая телефон и принимаясь гуглить топ.

– А почему ты не разговариваешь с прессой? – спросила Хелен. – Как по мне, зря упускаешь такую возможность.

Марни вздохнула.

– Хелен, ради бога…

– Да все нормально, – сказала я. – Просто мне кажется, что это было бы неправильно. Как будто я его предаю.

– А почему бы тебе его и не предать? – настаивала Хелен, перемалывая в своих шелушащихся щеках банановый хлеб. – Он бросил тебя на произвол судьбы, беременную. Тебе сейчас любые деньги лишними не будут, это ясно. – И, глядя на мое кольцо с бриллиантом, она добавила: – Эта штучка небось тоже немало стоила.

– Я справлюсь, – сказала я. – Мы с сестрой Серен унаследовали дом родителей…

– Ну в конце концов, он ведь убийца! Тебе не кажется, что жертвы этих чудовищных преступлений заслуживают получить ответы на свои вопросы?

– Какие жертвы? – фыркнула Обен. – Тот тип, утонувший в канале, сам напрашивался, насколько мы можем судить. А мужик из парка был, – она понизила голос и следующие слова произнесла шепотом, – насильником, а женщина в каменоломне…

– Да, что – женщина в каменоломне? – вскинулась Хелен, вся из себя пассивно-агрессивная, с вытаращенными глазами. – Мать в каменоломне, которую несколько недель держали взаперти и мучили, а потом изнасиловали и сбросили в карьер? У нее было трое детей, Обен. Трое!

Обен умолкла. Скарлетт посмотрела на Пин. Хелен посмотрела на Скарлетт, презрительно задрав нос. У меня от изжоги заболело горло, и задницу свело судорогой. Пин подозвала официанта и попросила счет. Марни похлопала меня по предплечью и проговорила одними губами: «Они ужасные». Думаю, она сделала это от чистого сердца.

Я повернулась к Хелен.

– Дело еще не направлено в суд, – сказала я.

– И ты будешь выступать на его стороне, да, Рианнон?

Они посмотрели на меня. Официантки посмотрели на меня. Маленький скандалист на ковре посмотрел на меня. Бывшая Я сказала бы что-нибудь безобидное и предсказуемое, но сегодня мне вдруг стало все равно. Я уже предвидела, как «Рожаем вместе» превращается в ЛОКНО – тяжелый труд, чтоб вы знали. В параллельной вселенной все могло бы сложиться по-другому. Мы бы устраивали вечеринки, до глубокой ночи пили вместе просекко и сблизились бы за разговорами на неудобные темы вроде пушистых наручников и фистинга. Возможно, мы бы устраивали совместные барбекю, наши дети играли бы друг с другом, а мы бы на школьном дворе обменивались идеями костюмов для рождественского вертепа. Но в этой вселенной? Ни единого шанса.

– Да, Хелен, я буду выступать на стороне своего парня – режущего ножом, насилующего женщин и обожающего пытки мудака-убийцы. А теперь дайте мне, кто-нибудь, пончик, пока я на хрен не вырубилась.

Понедельник, 16 июля

10 недель и 1 день

1. Телепередачи про миллиардеров, которые тратят миллионы на абажуры и всякие украшения и ВСЕ РАВНО находят, из-за чего поговниться.

2. Телепередачи про аферистов, которые живут на пособие, покупают сигареты, татуировки и «Хайнекен», но им «нечем кормить детей». Ой, ну обрыдаться, конечно.

3. Люди, которые говорят «по ходу» вместо «похоже».

Когда я вышла на крыльцо, чтобы прогнать из птичьей кормушки чаек, на пороге оказался тот тип из «Плимут Стар». И с ним кудрявый рыжий фотограф.

– Здравствуйте, Рианнон. Как вы?

– Спасибо, хорошо.

– Не получится сказать пару слов для «Стар»?

– Да, я для вас именно два слова и приготовила.

– Ну прошу вас, бросьте нам хоть корочку хлеба, я на этой работе уже два месяца, и за все это время самое интересное, что я написал, – это новость под названием «Местные дети подожгли ферби».

– Мне это хорошо знакомо. Я раньше работала в районной газете. Причем не на классной должности крутого репортера, заметьте, а просто ассистентом редакции.

– А, ну, значит, вы меня понимаете. Пожалуйста! Мне нужно что-нибудь раздобыть, иначе меня погонят драной метлой. Ведь это грандиозная история, и вы – ее главная героиня.

– Что правда, то правда, – со вздохом произнесла я и скрестила руки на груди.

– Пожалуйста! Хоть что-нибудь, чтобы я не шел в редакцию с пустыми руками. А для вас это возможность высказаться и за себя постоять. Ведь некоторые желтые газеты пишут, что вы все это время знали, чем занимается Уилкинс.

– Я ничего не знала, – сказала я. Я заметила, что он включил диктофон. И его фотограф уже щелкал. Я глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. – Объясните мне, почему я должна открыть вам душу. Предъявите мне одну стоящую причину.

Он тут же дал заднюю.

– Не могу.

– Почему?

– Это моя работа, – ответил он. – Я просто этим занимаюсь. Стоящей причины у меня для вас нет.

– Да ладно вам, ну расскажите какую-нибудь слезливую историю. Почему вы достойны того, чтобы я пропустила вас в следующий тур? Может, у вас отец умирает от рака? Брата отправили в Афганистан? Бабушка в доме престарелых настолько выжила из ума, что перестала вас узнавать? Убедите меня в том, что я должна отдать свою историю именно вам, а не «Миррор» или «Экспресс». Они предлагали мне гораздо больше, чем пустые обещания.

Он отступил на шаг, нахмурился.

– Мне нечего вам рассказать. Я просто больше не могу.

Я уставилась на него не мигая и смотрела до тех пор, пока они на пару с фотографом не исчезли за калиткой и из моего поля зрения.

Новый факап: наорала на Элейн. Ну, то есть похуже, чем просто наорала. Вскочила на самого гигантского коня, пришпорила его и проскакала на нем прямо сквозь Элейн. Я зашла в гостиную и застала ее там за протиранием пыли в загородном отеле Сильванианов и перестановкой вещей у них в номерах.

– НЕ ТРОГАЙТЕ ТАМ НИЧЕГО, МАТЬ ВАШУ! КТО ВАМ РАЗРЕШИЛ ИХ ТРОГАТЬ?

Я не хотела это говорить, оно как-то само вырвалось. Да, я понимаю, что Джим и Элейн ко мне очень добры, заботятся обо мне и все такое-да-да-да, но – ГОСПОДИБОЖЕ – почему люди не могут просто оставить мои вещи в покое? Разве я о многом прошу? Стойку ресепшен она передвинула в гостиную. Застелила постель в спальне у семьи котов, хотя было ОЧЕВИДНО, что горничная как раз собирается это сделать. И к тому же вытащила все, что было в холодильнике, и свалила на пол в кухне.

Нервы = на пределе.

– Рианнон, милая, я просто тут все рассматривала…

Я узнала в выражении ее лица свою мать: «Рианнон, да что вообще произошло? Это ведь просто игрушки. Ты уже слишком взрослая, чтобы в них играть».

– Вы не просто «рассматривали», вы все руками трогали! Это что, так необходимо?!

Я смотрела на ее тупое лицо и чувствовала, как пальцы у меня удлиняются, а вдыхать становится все тяжелее. Комната была как в тумане, и на этом фоне четко вырисовывались лишь телефонный шнур и вялая шея Элейн. Вот я наматываю провод, потом еще и еще, тяну, затягиваю, и ее лицо багровеет.

– Прости, пожалуйста, – пролепетала Элейн. – Я очень виновата.

И она бросилась прочь из комнаты.

Я отнесла отель наверх и сунула к себе в шкаф, от греха подальше. Я понимала, что внизу он стоит уж слишком на виду, просто тут у меня в комнате выставлять его напоказ вообще негде. Всяких штук для Сильванианов у меня больше, чем одежды.

Когда я снова вынырнула, в доме было тихо и на столике в прихожей лежала записка: Элейн на ремесленной ярмарке в приходском зале с группой христианских женщин, а Джим пошел с собакой к морю. Я двинулась туда же и нашла его на одном из больших валунов; он сидел и смотрел, как Дзынь нюхает ямки среди камней, заполненные водой. О скандале вокруг Сильванианов он заговорил не сразу, начал с другого.

– Ты еще не занималась этой, как там ее, «эй, биби»?

– «Эйрбиэнби», – поправила я его. – Да, все сделала.

– Готово объявление?