– Ты ничего не сделаешь, Эусебио. Оставайся дома, не дергайся, приходи в себя и никуда не ходи. Я же сказал тебе утром, что ситуация с каждым часом становится хуже.

– Ты что, думаешь, что я оставлю это вот так? Моя машина и часы уж точно стоят того, чтобы потрудиться написать заявление в полицию. А мое достоинство, Луис, а? Мое достоинство! Как быть с ним? Сидеть сложа руки и ничего не предпринимать?

Луис де ла Торре повернулся к донье Брихиде, но та жестом дала понять, что не в силах переубедить своего мужа. Тогда он снова посмотрел на лежащего в кровати друга.

– Я поправил тебе нос, насколько это было возможно, что же до ребер, то им нужен покой, Эусебио. Думаю, что несколько дней постельного режима помогут тебе взглянуть на ситуацию по-другому.

– Про Исидро что-нибудь слышно? Сегодня утром я попытался дозвониться до Никасио Саласа, но он не взял трубку…

– Как раз перед тем, как позвонил твой сын Хуан, я разговаривал с Маргаритой. Она ничего не знает, – он на мгновение остановился, задумавшись. – Эусебио, будь поосторожнее с Никасио.

– Почему?

Тот странно скривился.

– Просто имей в виду, что с ним нужно быть осторожным. Я ему не доверяю, и тебе не следует.

Донья Брихида, побледнев, шагнула к кровати.

– С Исидро что-то случилось?

Луис хмуро обернулся.

– Его забрали сегодня утром прямо от дверей церкви, и с тех пор о нем ничего неизвестно.

– Боже мой, что с нами всеми будет?

Дон Эусебио проигнорировал стенания своей супруги.

– Зайди ко мне завтра после работы, расскажешь, как там дела в больнице.

Луис де ла Торре отрицательно покачал головой.

– Нет, Эусебио, завтра я в больницу не пойду. Марта уже складывает вещи, чтобы на рассвете уехать из Мадрида. Мы вернемся, когда все успокоится.

Дон Эусебио посмотрел на него со смесью возмущения и неверия.

– Я не позволю никому выгнать меня из моего дома, – презрительно сказал он.

Луис де ла Торре собрал свои медицинские инструменты и отошел от кровати, подойдя к ожидавшим его женщинам.

– Будьте очень осторожны.

Донья Брихида проводила друга мужа до дверей и попрощалась с ним. Потом вернулась к кровати, на которой восстанавливал силы дон Эусебио.

– Ты будешь подавать заявление? – спросила она, делая вид, что поправляет простыни.

– Ты же слышала, что сказал Луис?

– А машина? – взвилась она. – Святые небеса, она же была совсем новой! А часы? Неужели ты позволишь им оставить себе часы? Ты же знаешь, что это часы моего отца…

– Ты можешь умолкнуть и сделать так, чтобы я тебя не видел? Ты утомляешь меня своим присутствием.

Грубость застала донью Брихиду врасплох. Она резко выпрямилась, скрестив руки на животе, словно сведенном судорогой, вздернула подбородок и сжала губы, втягивая воздух и пытаясь сохранить давным-давно утраченное достоинство. Затем развернулась и направилась к двери.

– Тереса, пойдем, твоему отцу нужно немного отдохнуть.

Тереса вышла, давя в себе ярость, вызванную публичным унижением матери. Та никогда не спорила с мужем, позволяя ему делать все, что вздумается, а он обращался с ней как с собакой. Ее мать действительно звезд с неба не хватала, но Тересу приводило в ярость то презрение, с которым отец относился к ней и которое та принимала с жалким смирением.

Первый след

Я впервые очутился в этом городе, которому должен был бы в полной мере подходить эпитет «спальный район», но увиденное мной говорило о том, что Мостолес живет полноценной жизнью. Следуя дорожным указателям, я направил машину в сторону судебного квартала, соседствовавшего, если верить Google, с мэрией и парковкой. Поставив автомобиль, я двинулся пешком в центр старого города – место, откуда село, где проживало чуть более трех тысяч жителей, разрослось в семидесятые годы во всех направлениях, превратившись в двухсоттысячный город. Согласно собранным мной сведениям, в тридцатые годы центром Мостолеса были часовня Пресвятой Девы Марии, церковь Вознесения Девы Марии и площади Аюнтамьенто и Прадильо. На последней располагался фонтан «Рыбы» – по всей видимости, тот, где семьдесят четыре года назад мои герои Андрес и Мерседес сделали свой семейный снимок. К моему удивлению, несмотря на все перемены в жизни города, фонтан вроде бы оставался на прежнем месте.

Сориентировавшись в хитросплетении улиц с помощью попавшейся мне на пути пары, я добрался до часовни. Спустился по крутому склону, усаженному по краям жидкой и неровной линией деревьев, и оказался в тени святого места. Вышел на перекресток. Посмотрел по сторонам и обнаружил справа малюсенькую площадь с аккуратными клумбами и отдельно стоящими деревцами. В центре ее располагался фонтан. Чтобы развеять последние сомнения, я спросил у проходившей мимо меня женщины, толкавшей перед собой коляску с ребенком:

– Это фонтан «Рыбы»?

– Да, сеньор, он самый.

Поблагодарив ее, я подошел к восьмиугольной чаше, в центре которой на гранитном пьедестале расположилась пара бронзовых рыб, плюющихся струями воды. Перешагнул через цепи, служившие условной оградой, едва доходившей мне до колена. Прикоснулся к каменному бортику и почувствовал, как меня захлестнуло странное чувство. Я закрыл глаза и попробовал отгородиться от окружающего шума, голосов, людского присутствия и гула моторов, чтобы перенестись в то воскресное утро июля 1936 года, когда Андрес и Мерседес на этом самом месте позировали перед стоявшим на треноге древним фотоаппаратом из тех, у которых фотограф на некоторое время исчезал под тканевым пологом, чтобы сфокусировать камеру и запечатлеть момент, лица, жесты.

– Улыбнитесь немного, вы слишком напряжены.

И Мерседес с Андресом улыбнулись, переглянулись и расслабились.

– Не двигайтесь… вот так, и-и-и…

Вспышка – и фотография готова. Они навсегда запечатлены в черном и белом на тонком листе плотной бумаги. Я задался вопросом, о чем думали эти люди в то роковое для испанской истории 19 июля. Судя по их спокойствию, они и не подозревали, что в тот самый момент началась жестокая война, которая навечно оставит свой отпечаток на каждом испанце. Я почувствовал глубокую симпатию к этой паре, захотел узнать и разделить (пусть хотя бы в воспоминаниях) их переживания и печали, которых, судя по лаконичным письмам Андреса, на долю супругов выпало немало, выяснить, сбылось ли его желание, о котором он писал в конце каждого из своих посланий: «Когда все это закончится, мы снова будем вместе, станем одной семьей и вернем нашу жизнь, жизнь, в которой мы были счастливы, были одним целым, пока чужая война не разлучила нас».

Стоя на том самом месте, где была сделана попавшая мне в руки фотография, где-то совсем недалеко от их дома, я думал о том, удалось ли им выжить, ходят ли где-то рядом их потомки, которым выпала совсем другая доля, нежели их родителям.

Вдруг ощущение чего-то чужеродного вырвало меня из моих раздумий. Я открыл глаза и почувствовал себя оглушенным, словно только что совершил путешествие во времени. На меня, невинно улыбаясь, смотрела какая-то девочка.

– Привет!

– Привет! – ответил я, не понимая, как себя вести.

– Тебе нравится этот фонтан?

– Да… конечно.

– Мне тоже, – она перегнулась через бортик, чтобы посмотреть в воду. – Жаль только, рыбок в нем нет. Раньше были.

– Вот как? Ты отсюда?

Она покачала головой.

– Я родилась в Бойро, рядом с часовней Сан-Рамон-де-Беало. Мой дом там.

– А… – ответил я немного растерянно.

Я оглянулся, пытаясь понять, неужели она пришла одна.

– Ты сама сюда пришла?

– Нет, с бабушкой.

От ее взгляда я почувствовал себя неловко. В ее глазах переплетались уверенность взрослого человека и детское любопытство, которое не видит преград на своем пути.

– Ты писатель?

Я удивленно посмотрел на нее.

– А что, это так заметно?

– Конечно, это видно по твоим глазам.

– Хм… не знал.

– А о чем ты пишешь?

– Этого по моим глазам не видно?

Девочка не ответила. Лишь отвела с лица прядь волос. И тут же все встало на свои места.

– Я тебя уже видел…

– Сегодня утром, – ответила она с улыбкой, – когда ты сидел за компьютером.

Я понял, почему она решила, что я писатель.

– Так значит, это ты была в том окне. Как странно, что мы снова встретились здесь. Как тебя зовут?

– Наталья.

– А меня – Эрнесто. Очень приятно, Наталья! Теперь я буду знать, как зовут глаза, которые я вижу по ту сторону стекла.

В то же мгновение девочка отвела взгляд.

– Мне пора. Пока.

И, не сказав больше ни слова, перепрыгнула через цепь и убежала.

Чуть поодаль ее ждала старушка. Она взяла девочку за руку, обе женщины посмотрели на меня и улыбнулись. Я подумал, что ее-то я и видел сегодня утром за стеклом рядом с моей маленькой соседкой. Прежде чем уйти, девочка еще раз обернулась и наградила меня удивительно взрослой улыбкой.

Я посмотрел на часы и увидел, что до назначенной встречи оставалось ровно десять минут.

Спустя несколько мгновений я уже был возле мэрии. Следуя указаниям служащего в окошке информации, поднялся на четвертый этаж в архив. На двери висела табличка: «Входите без стука». Я открыл дверь и вошел. За столом сидела женщина.

– Доброе утро! Я договаривался о встрече с архивариусом Кармен.

Женщина встала.

– Это я, – она любезно протянула мне руку. – Вы, я так понимаю, Эрнесто Сантамария, верно?

Она предложила мне сесть напротив. Ей было сорок с небольшим, короткая стрижка, маленькие, но очень живые и внимательные глаза, привыкшие тщательно оценивать все, что видят. Я уже говорил с ней по телефону. Задавшись целью разузнать что-нибудь об Андресе и Мерседес, я первым делом подумал об историческом архиве. Но она сразу предупредила меня, что у них нет сведений об отдельных лицах (даже кадастровых записей), потому что в октябре 1936 года, перед тем как националисты вошли в Мостолес, республиканцы уничтожили все документы.

– Какая жалость, – сказал я, услышав, что такая большая часть истории города была утрачена.

– Войны не только разрушают жизни и семьи, но и уничтожают прошлое, оставляя пробелы, которые невозможно заполнить. И Мостолес, к сожалению, не стал исключением из этого страшного правила.

Она говорила спокойно, без упрека, но с грустью, характерной для тех, кто хорошо сознает, сколь ценные материалы были утрачены.

– Это те люди, о которых я вам говорил, – я достал фотографию и показал ей. – Если не ошибаюсь, снимок был сделан у фонтана «Рыбы», из чего я сделал вывод, что речь идет о местных жителях.

– Да, это тот самый фонтан, он расположен здесь неподалеку.

– Я видел его по пути к вам.

Она молча разглядывала фотографию.

– Может быть, они жили здесь. В то время туризм был не в моде, да и фотографии делали не так, как сейчас, когда люди снимаются по любому поводу в каждом месте, куда их заносит судьба. Такие портреты – своего рода исторический документ.

– Думаю, то же самое станет и с нашими фотографиями лет через семьдесят.

Она улыбнулась, не отрывая взгляда от снимка.

– Одному Богу ведомо, что будут думать люди о наших фотографиях через семьдесят лет. Мы этого точно не узнаем.

Я перевернул портрет и прочитал надпись карандашом.

– Видите, фотография датирована днем начала войны. Он, скорее всего, вступил в ополчение и уехал из Мостолеса, потому что в период с сентября по октябрь 1936 года писал жене письма.

– Я уже сказала, что мало чем могу помочь, – она подняла взгляд и пристально посмотрела на меня. – Почему вы так заинтересовались ими? Это ваши родственники?

– Нет-нет. Все гораздо проще, ну или сложнее, как посмотреть. Я писатель и думаю, – я пожал плечами, чувствуя неловкость человека, который пытается объяснить что-то, чего сам не понимает, – что, возможно, было бы интересно рассказать их историю. Но пока все, что у меня есть, – это вот эта фотография и восемь малосодержательных писем.