Андрес отреагировал так резко, что его не успели остановить. Он бросился на строй ополченцев. Тут же начался переполох. Солдаты отпихивали его и взводили винтовки, а Фермин и еще двое заключенных пытались оттащить Андреса от стражи.

– Клементе, – крикнул он изо всех сил, вытянув шею, не переставая при этом бороться с теми, кто удерживал его. – Клементе, я здесь! Клементе!

Его вопль эхом отразился во мраке двора, погруженного в гробовое молчание. Казалось, тысячная толпа замолкла, чтобы дать братьям попрощаться.

– Андрес! – голос брата по ту сторону прохода парализовал его. Он не видел его, но отлично слышал. – Андрес, они убьют меня…

– Клементе! Я здесь!

– Андрес! Позаботься о Фуэнсисле, скажи ей, что я люблю ее, защити моих…

В этот момент раздался выстрел и за ним еще более ужасная тишина. Андрес напрягся, надеясь снова услышать голос брата.

– Клементе! – крикнул он в отчаянии. – Клементе!

Андрес не увидел удара прикладом, который нанес ему один из ополченцев. Только почувствовал резкую боль в носу и скуле и упал на колени, поднеся руки к лицу.

– Если не заткнешься, отправишься туда же и составишь ему компанию.

Андрес не видел, кто на него кричит. Ощупав нос, он почувствовал, как из него льется кровь. И ощутил, как внутри разгорается смесь из бессилия, физической боли, страданий и тоски. Собравшись с силами, он бросился на стоявшего перед ним ополченца.

Раздался выстрел и наступили темнота, тишина и пустота.

Мадрид, январь 2010-го

Фотография

Эта потрепанная металлическая коробка почему-то сразу же привлекла мое внимание.

– Сколько стоит?

– Двадцать пять евро. Немного дороже остальных, но зато с содержимым.

– Каким содержимым?

– Посмотрите сами.

И продавец протянул ее мне.

Я открыл коробку, и первым, что бросилось мне в глаза, оказалась черно-белая фотография молодой пары. Достав и перевернув ее, я увидел, что на бумаге карандашом элегантным почерком написаны два имени – Мерседес и Андрес, место – Мостолес, и дата – 19 июля 1936 года. Затем я изучил остальное содержимое: несколько писем, перехваченных бечевкой. Уже не сомневаясь, я положил фотографию обратно в коробку и закрыл ее.

– Беру.

Я всегда любил гулять вдоль наседающих друг на друга лавочек на мадридском Эль-Растро^[5]. Обычно я приходил рано, когда магазинчики только открывали свои двери, а уличные торговцы заканчивали раскладывать товар. Пройдя по Рибера-де-Куртидорес до перекрестка с Сан-Кайетано, я оказывался у спрятавшегося в укромном уголке старого узкого и длинного прилавка двух братьев Абеля и Лало. У них всегда играл Бах или оперная музыка, что придавало этому месту налет то ли богемности, то ли ретро. К тому же оно стояло слегка в стороне от людской толчеи, начинавшейся с одиннадцати утра. Все равно, что оказаться в тихой заводи на быстрой и бурной реке. Я обводил взглядом предметы старины, выложенные в кажущемся беспорядке, который, однако, повторялся из воскресенья в воскресенье: столовые приборы всех сортов, тарелки, большие супницы, кувшины, хрустальные бокалы, фарфоровые фигурки, бронзовые статуэтки, большие, маленькие, настольные и карманные часы, деревянные ламповые радио пирамидальной и прямоугольной формы, броши, браслеты, шпильки, разноцветные бутылки странных форм, одетые в старинные платья куклы с застывшими лицами, открытки, фотографии. Старый подержанный хлам, всякая рухлядь и личные вещи, принадлежавшие когда-то мужчинам и женщинам, которых уже нет, выставленные на продажу как странное наследие их повседневности. Я всегда был убежден, что эти потрепанные старые вещи во многом отражают суть своих бывших хозяев. Касаясь их, я пытался представить себе, какой была жизнь их владельцев, какие препятствия и радости встречались им на жизненном пути, что за события видели их глаза. Рисовал в голове их лица, внешность, осанку. Долго рассматривал выцветшие коричневатые фотографии с запечатленными на них строгими, серьезными, улыбчивыми, спокойными или напуганными людьми, пытался почувствовать частичку их души, схваченную вспышкой фотоаппарата. Я никогда не уходил с пустыми руками: иногда это была открытка за один евро, иногда шпилька за три или трость за пятьдесят. Торговаться я не любил. Хозяева знали меня достаточно, чтобы давать хорошую цену, по крайней мере, так говорили они сами, а я хотел им верить и не испытывал ни малейшего желания спорить с кем-то, чтобы сэкономить несколько евро.

Вернувшись домой, я прошел с коробкой в руках к себе в кабинет и поставил ее на стол у компьютера. Не глядя на нее, скинул пальто, бросив его на кресло для чтения. И только после этого сел за стол, снедаемый зудом искателя сокровищ. Жестяная светло-бежевого цвета коробка была украшена незамысловатыми маленькими птичками, сидящими на крошечных зеленых ветвях, отходивших от тоненького коричневого ствола. Время поело ржавчиной ее грани, но в целом она оставалась в хорошем состоянии и не была ни мятой, ни поцарапанной. Я снова открыл крышку и достал фотографию, отпечатанную на твердом и уже немного помятом картоне и обрамленную в тонкую белую рамку.

– Так, значит, вы – Мерседес и Андрес, – пробормотал я.

Фотография была сделана не в ателье. Мужчина и женщина позировали на фоне фонтана с трубами в форме гигантских рыб. Оба пристально смотрели в объектив фотоаппарата. Я попытался представить себе, как снимали эту фотографию. Мужчина одет в темный костюм и галстук, отчетливо выделяющийся на фоне светлой рубашки, на ней – свободное платье в цветочек с коротким рукавом, талия поднята к груди, низ заканчивается у колен. Складывалось впечатление, что она надела его специально для этого случая. Оба были молоды, хотя характерная для того времени одежда маскировала их возраст.

Я достал остальное содержимое: стопку из восьми конвертов, перехваченных тонким шнурком. В них оказались написанные от руки письма, адресованные Андресом Абадом Родригесом Мерседес Манрике Санчес, Мостолес, улица Иглесиа. Точного адреса указано не было. Я развязал шнурок и взял в руки первый из конвертов. Достал из него свернутый в четвертушку лист бумаги и медленно развернул его. Бумага была плохого качества, крошилась и, казалось, вот-вот рассыплется у меня в руках. Письмо занимало одну сторону листа и было написано карандашом. Тот же дрожащий и неровный почерк, что и на конверте, совсем не такой, как на обороте фотографии. Я начал неторопливо читать текст, испытывая некоторое неудобство от того, что вторгаюсь в чужую переписку. Ознакомившись с содержанием последнего из писем Андреса, я поднялся, чтобы приготовить себе кофе. Честно говоря, я был разочарован, поскольку надеялся обнаружить в письмах что-нибудь более интригующее. Когда заглядываешь в чужую жизнь, всегда хочется обнаружить что-то, что оправдало бы вмешательство, что-нибудь необычное, удивительное, что-нибудь, ради чего стоит читать, искать и раскрывать. А когда этого не происходит, чувство вины за ненужное и бесполезное вторжение тяжким грузом ложится на совесть.

Я был один. По воскресеньям Роса ко мне не приходила. Росу оставила мне в наследство Аврора, моя жена, которую я потерял пять лет назад. Болезнь забрала ее в возрасте каких-то тридцати пяти лет, меньше чем за четыре месяца, прежде чем мы успели отпраздновать шестую годовщину нашей свадьбы. Я плохо помню те тяжелые дни: они отпечатались в моей памяти как что-то чужое, грубое и стремительное, и время мало-помалу размывало и растворяло эти воспоминания, как сахар в кофе. Стоит отхлебнуть его, и ты чувствуешь сладость (в моем случае – горечь), но того, что придает ее, уже не видно. За несколько дней до того, как уйти от меня навсегда туда, откуда не возвращаются (никто, ни молодежь, ни старики никогда не приходят обратно, чтобы рассказать о том, что они увидели за чертой, если там вообще что-то можно увидеть, и поведать, что происходит с телом, если с ним еще что-то происходит, когда оно теряет свою суть и превращается в инертную бессильную плоть), она попросила меня пообещать несколько вещей, не оставив возможности отказаться. Среди прочего, она потребовала, чтобы я продолжал пользоваться услугами Росы: жена боялась, что в ее отсутствие я перестану следить за собой. И действительно, благодаря помощи этой заботливой, тихой и благоразумной женщины, с которой я лишь изредка перебрасывался парой общих слов, за прошедшие пять лет я не умер от голода, не оказался погребен под слоем пыли и не зачах от одиночества.

Впрочем, присутствие Росы в моей жизни было не единственным волеизъявлением Авроры. Люди, на долю которых выпало спорное преимущество знать, что они умирают, любят давать поручения и распоряжения, организовывать и приводить в порядок свои дела прежде, чем их не станет, хотя потом все остается незавершенным, недоделанным и подвешенным, особенно если это молодые люди, такие как она. Одной из ее просьб было, чтобы я бросил работу учителя литературы в школе Колехио-дель-Пилар и целиком посвятил себя писательству, потому что это было моим настоящим призванием. Я хотел стать писателем с отрочества, когда зачитывался приключенческими романами Жюля Верна, Сальгари и Стивенсона. Но пока что мне удалось опубликовать только один роман в маленьком небогатом издательстве и очень небольшим тиражом. Когда это случилось, я на какое-то мгновение почувствовал, что моя мечта воплотилась в жизнь, ведь все мои предыдущие рукописи оседали в темнице ящика письменного стола. Но успех оказался иллюзией, химерой, наградившей меня еще большим ощущением полного провала в качестве писателя. Моя книга промелькнула в нескольких книжных магазинах, постояв на витринах чуть больше недели, и потом исчезла. После этого я снова вернулся к остракизму, который, если это вообще возможно, оказался еще горше прежнего. И все потому, что, несмотря на предупреждения Авроры, так и не смог отказаться от ложных иллюзий. Хотя мы прожили вместе чуть больше десяти лет, она отлично знала меня и то, как меня выводили из себя уроки для брызжущих гормонами подростков, в большинстве своем знавших больше о новомодных гаджетах, чем о Сервантесе, и в лучшем случае прочитавших (с неподдельным, впрочем, интересом, не могу не отдать им должного) сагу о Гарри Поттере. Аврора была уверена, что, когда ее не станет, глубокое раздражение, вызываемое самими занятиями в школе и временем, которое они отнимали у меня от чтения и писательства (я нередко искренне и с отчаянием жаловался ей на это), приведут меня к краю пропасти разочарования, и не собиралась этого допустить. Поэтому она выбрала самый подходящий момент, чтобы предложить мне бросить преподавание: я никогда бы не согласился на это, если бы не присутствие смерти, неотвратимая угроза ее ухода и моральные обязательства, накладываемые на меня страшным прощанием. Мне показалось, что она обдумала все давным-давно, гораздо раньше, чем ее одолела внезапно сбросившая маску и яростно атаковавшая предательская болезнь (она будто предчувствовала ее). Она настояла, чтобы нашу квартиру (доставшуюся ей в наследство от матери, скончавшейся много лет назад) записали на мое имя, сделала на меня дарственную, рассчитала мои доходы, кругленькую сумму, составленную пенсией по потере супруги и процентами от сбережений после продажи моей холостяцкой квартиры. Через несколько месяцев после того, как я стал вдовцом (страшное и болезненное слово, которое я так и не научился произносить), я сдержал свое обещание, оставив уроки и начав молчаливую, одинокую и, прежде всего, спокойную жизнь писателя.

Опершись локтями о стол и держа в ладонях дымящуюся чашку кофе, я вглядывался в лица пары на выцветшей фотографии и размышлял, что произошло с ними после того, как вспышка камеры обессмертила их, чтобы спустя семьдесят четыре года я с ними познакомился.