Мне тоже не терпится возобновить сеансы позирования, и я надеюсь закончить новый портрет до наступления весны. Но что касается дела, о котором ты пишешь, не хочу, чтобы ты заблуждалась. Что бы ни внушало тебе воображение, к смерти этого содомита я не имею отношения. Это не значит, что он не заслужил кары. Его фрески, бесспорно, очередное нечестивое свидетельство разложения, охватившего Флоренцию, но увидела я их благодаря божественному промыслу. Обещаю, при встрече ты всё узнаешь. А пока молю умерить ликование. В отличие от тебя, познавшей раны Господни, я не была Им избрана. Я лишь несчастная грешница, лобзающая твои и Его стопы.

9. Джорджо Вазари – Винченцо Боргини

Флоренция, 7 января 1557

Мне известно, с каким почтением вы относились к Понтормо, он был вашим другом, но уж вам-то я могу сказать прямо: его фрески являют самое плачевное зрелище, какое мне случалось созерцать, жаль, что такой мастер (он и впрямь достоин дантовского определения) растратил свой недюжинный талант на эту мазню. Вам мои убеждения известны: истинный виновник здесь Дюрер. За все в ответе немцы. Нельзя упрекать Понтормо за то, что ему вздумалось подражать тевтонскому стилю, который словно дал червоточину в душах всех наших прославленных мастеров, но упрека заслуживает другое: скупость немецкого письма проявилась в выражении лиц и позах персонажей. Не желая в чем-либо уличить покойного, тем паче вашего друга, да еще столь зверским способом убиенного, больше я ничего не скажу о заблудшем горемыке. Якопо довелось познать терзания, а погубила его любовь к изменчивости, но при всех его ошибках не иссякнут оставленные им доказательства большого таланта. Даже старый добрый Гомер порой нет-нет да и вздремнет, не так ли? И все-таки вам следует увидеть эти фрески, уверяю, вы со мной согласитесь: они безобразны.

Тем не менее едва ли это достаточный повод, оправдывающий или объясняющий его убийство, если только какой-то живописец или почитатель живописи, потеряв рассудок, тайно не проник за щиты, выставленные в капелле, а затем, пораженный представшей ему жуткой картиной, дождался ночи и набросился на свою жертву. Конечно, наши соотечественники бывают порой несдержанны и слишком взыскательны, когда дело касается искусства, но пока эта гипотеза не кажется мне достойной рассмотрения.

Следуя советам нашего маэстро, мессера Микеланджело, я попытался понять, выпадал ли подходящий случай и каковы мотивы у тех, кто мог желать смерти вашего друга, имея возможность привести свой замысел в исполнение. Покамест все сходится на его помощнике Баттисте Нальдини, который жил у него не один год, и краскотере Марко Моро, отвечавшем непосредственно за щиты. Известно, что оба повздорили с мастером незадолго до его гибели, но с Якопо многие ссорились: сами знаете, характер у него был трудный. Потому я не стал тратить время на пустые домыслы и сосредоточился на воссоздании событий того вечера, когда произошло убийство. Якопо ужинал с мессерами Бронзино и Варки, по словам которых, съел почки и выпил фьяску вина, после чего пожаловался на рези в животе и, раньше времени покинув сотрапезников, отправился спать. Но если верить Нальдини, к себе он так и не вернулся. Из чего я делаю вывод, что он направился прямиком в Сан-Лоренцо писать Всемирный потоп, ведь уже не раз с наступлением темноты его видели на пороге капеллы, куда он проникал, чтобы продолжить работу. Почему в тот вечер был переписан только фрагмент стены, а не вся плоскость, и в результате осталась заметная граница? Это не похоже на Понтормо, он без кон-ца переделывал свое произведение, переписывал целиком и оставался недоволен, искал совершенства, существовавшего, видно, только в его воображении. Он не мог не знать, что если писать по успевшей высохнуть штукатурке, опытному глазу будет виден след, как припарка на пострадавшей части тела. Понтормо, которого мы все знали, такого бы не допустил.

Еще больше запутывает дело другое вскрывшееся обстоятельство: в один из дней минувшего месяца, когда самого Понтормо не было на месте, к нему приходила женщина. Лестница, по кото-рой можно попасть в его жилище, не была убрана, и дама, хоть ей и мешало платье, решила туда подняться. Столкнувшись нос к носу с молодым Нальдини, она смутилась и, рассыпавшись в извинениях, поспешила ретироваться. Так, во всяком случае, утверждает Нальдини, не сумевший ее описать, поскольку на ней был монашеский капюшон и говорила она шепотом.

Если по дороге обратно в Венецию вы заглянете в Ареццо, посмотрите фрески Пьеро делла Франчески, это непреходящее чудо.

10. Мария Медичи – Екатерине Медичи, королеве Франции

Флоренция, 7 января 1557

Тетушка, я в отчаянии и едва смею поделиться своим стыдом, но кому еще я могу довериться? Вообразите, в мастерской Понтормо нашли картину, изображающую Венеру (с позволения сказать, богиню любви), в откровенной позе, голую, с разведенными бедрами, между которыми скользит нога маленького пухлого Купидона, и, – лучше бы умереть, чем писать эти строки, – у этой римской шлюхи мое лицо! Вообразите, возможно ли большее унижение? Почему проклятый художник выбрал моделью меня, рисуя эту непристойность? Клянусь, я не сделала ему ничего плохого и ничем не обидела. Да я была с ним едва знакома и уже писала вам, что лишь пару раз в жизни, не более, видела его у Бронзино.

Я бы так и не узнала об этом бесчестье, если бы мне не удружил отцовский паж: он пожалел меня и решил, что весть о собственном позоре не должна дойти до меня в последнюю очередь. А я и не сомневаюсь, что весь город уже шепчется у меня за спиной, хотя на воскресной мессе ничего такого не заметила. Этого юного пажа, сумевшего меня ободрить, зовут Малатеста ди Малатести; если бы не его уважение и доброта, наверное, я погрузилась бы в самую черную меланхолию. Истинные друзья познаются в беде, не так ли? И все же я очень боюсь скандала, то и дело теряю самообладание, смущаюсь, когда ко мне обращаются, бормочу что-то невнятное, готова лишиться чувств: вы, верно, пожалели бы меня, увидев, как я дрожу всякий раз, появляясь на людях. Из-за этого я не смогла связать и двух слов, когда мне представили сына герцога Феррары – ему это показалось милым, но его веселый вид и досада на лице моего отца лишь добавили мне смущения. К тому же я так сильно переживала, что не припомню, обменялись ли мы хоть парой фраз, хотя мне задавали много вопросов, и это было мучительно, теперь я не могу даже описать вам его, но мне показалось, что вид у него был весьма довольный. Да и на здоровье, мне-то что! Когда он уехал, ко мне тотчас вернулся дар речи, и я стала молить отца сжечь отвратительную картину, но этот мучитель, который ни во что не ставит старшую дочь, напротив, решил ее сохранить и, хуже того, отвел ей место в своей так называемой гардеробной, а это просторная зала, куда по пятьдесят раз на дню наведываются несметные полчища мастеров и пытаются разнюхать что-нибудь под предлогом, что эта вещь будто бы может пролить свет на загадку смерти художника. Ах, шел бы он к черту со своей загадкой! Мне-то что до того, кто убил Понтормо? Хочу, чтобы картина исчезла раз и навсегда, иначе, чувствую, из-за нее мне не жить.

11. Екатерина Медичи, королева Франции – Пьеро Строцци, маршалу Франции

Париж, 10 января 1557

Вашу отвагу, дорогой кузен, еще вчера хвалил король Франции, который видит в вас одного из самых истовых своих слуг, и весь Лувр только и говорит о ваших подвигах. Но да будет вам известно, господин маршал, что побеждать врагов можно не только шпагой. И вам, и мне нужна Флоренция, она наша, должна быть нашей, но Козимо Пополано, у которого нет и трети вашей доблести, ни четверти моих титулов, слишком долго стоит у нас на пути. Пока этот безвестный отпрыск Медичи остается под защитой Испании, вам будет сложно, – я могла бы сказать «невозможно», не будь мне известна ваша доблесть, – взять город военным путем. Но вы же знаете этих флорентийцев: достаточно искры, и они уже кричат: «Даешь республику!» Конечно, ваши друзья-изгнанники в Риме или в Венеции такую искру не подбросят. Мы оба помним их полную беспомощность, когда Лоренцино убил Алессандро, – это просто-таки поразительное неумение воспользоваться случаем, раз уж тот представился, не оставляет сомнений: на этих людей рассчитывать не приходится. Пусть они и дальше собираются друг у друга в домах и затевают заговоры сколько душе угодно: такой случай больше не выпадет. Но вы-то из другого металла выкованы. Вы немедленно улучили бы момент, чтобы отправить Козимо в небытие, где ему самое место.

Дело в том, что я нашла способ надолго ослабить его власть. Способ этот самый верный и губительный: Козимо надо высмеять. Есть во Флоренции картина, изображающая старшую дочь герцога в самом мизерном облачении и в позе чрезвычайно непристойной. Достаньте эту картину, отправьте ее в Венецию, напечатайте копии и распространите по всей Италии, Европе, туркам отправьте. Покажите ее Аретино, не зря же его прозвали Бичом государей, пусть воспользуется, он это умеет. Мир между Францией и Испанией не будет вечным. Посмотрим, чего стоит слабый Козимо, когда у Филиппа есть другой театр действий.

Я не хочу сказать, что задача проста: Козимо хранит доску в собственной гардеробной. Здесь все решит правильный выбор: человек должен быть вхож во все двери, храбр и не обременен угрызениями совести. Что до меня, я слишком давно покинула Флоренцию. Вы, часом, не знаете нужного человека?

12. Элеонора Толедская, герцогиня Флорентийская – Козимо Медичи, герцогу Флорентийскому

Флоренция, 8 января 1557

Видно, вы не на шутку боялись моих упреков – не потому ли сбежали? Что за повод, более важный, чем грандиозный скандал, угрожающий вашей старшей дочери, побудил вас пуститься в путь на заре, не соизволив даже явиться и поцеловать супругу? Может, турки захватили Пизу, и вам пришлось броситься туда, оставив все дела? Знаете, что я вам скажу? Эта постыдная картина грозит сорвать свадьбу, герцог Альфонсо может отвергнуть нашу дочь. Раз уж вы похвалялись, что сильны в политике, вам ли не знать, сколь ценен альянс с Феррарой? Но кому нужна жена, которую один из самых именитых живописцев при дворе изобразил похотливой шлюхой?

Молю вас, прикажите уничтожить мерзкую вещь, а заодно и фрески этого отвратительного художника. Право же, его смерть – Божья милость. Горе тому, кто не замечает знаки Всевышнего! Будь эти фрески просто скабрезными, я, быть может, простила бы вашу снисходительность, раз уж вы не испанец и вам с детства не привили дух целомудрия и представление о приличиях, но вы не можете не замечать, что ересью от этой пачкотни веет на много верст. Во всем тлетворность Хуана де Вальдеса, он что Лютер для этого живописца! Не думаете ли вы, будто Рим пожалует титул короля или хотя бы великого герцога распространителю инакомыслия? Заклинаю вас, друг мой, сделайте все как надо, уничтожьте картину и велите Бронзино побелить стены капеллы. Тем самым вы обрадуете меня, спасете честь дочери и поступите в собственных интересах. Говорю вам: пусть нынче ваши отношения с папой прескверны, это не значит, что они таковы навсегда. В сущности, если вдуматься, у Великого инквизитора больше общего с испанцами, чем с безбожниками-французами, пусть не надеется купить себе у них безопасность. Карл V передал испанский трон сыну, а Филипп – не то что его отец, он не допустит очередное разграбление Рима. И потому, с вашим непревзойденным политическим чутьем, без которого вы не достигли бы нынешнего положения и не удержались бы среди львов и лисиц, нельзя не признать истину: с будущим не шутят. Храни вас Бог, откликнитесь поскорее.

13. Козимо Медичи, герцог Флорентийский – Элеоноре Толедской, своей супруге

Пиза, 9 января 1557