Кстати, троллинг, троллить, тролль – это когда человек издевается, пытаясь за счёт чужих недостатков возвыситься. Хорошо хоть, что в этом времени нет камер, и за борзоту можно дать в зубы. Но что делать с женщинами? С теми, что стоят у прилавков и для которых парень с клоунским носом – единственная радость за день? Или с теми, кто не может крикнуть в очередь у цирка: «Товарищи, билетов осталось десять – не занимайте!»

Мороженое растекалось по моему внутреннему миру, сахар поступал в кровь, и я понемногу добрел. Завтра переоденусь в повседневку и снова пойду в цирк – теперь как зритель.

Ну и зачем мне этот цирк? Где животных заставляют прыгать через кольца, а судя по вони за кулисами – о них ещё и не особо заботятся… Сука.

Я откусил пломбир и понял: я просто голоден и негативлю. Даже пальцы чуть тряслись. Живот сжался болезненной пустотой, соки взыграли при одном лишь запахе жареного, плывущего вдоль реки. Ноги сами понесли меня к голубоватой вывеске «Волна», откуда доносилась песня, в которой новый поворот что-то нёс автору и ещё не иностранцу Макаревичу, а в этой реальности – даст бог – и не будет. Некоторых людей не изменить, некоторым людям лучше просто петь хорошие песни и не лезть в политику. Вот я, к примеру, занимаюсь борьбой и о международных отношениях ни сном ни духом. Но тут же на ум мне пришёл тот же Сидоров, ненавидящий Родину, учащийся в МГИМО и занимающийся спортом.

И чтобы не стать заложником голодного парадокса, я вошёл в светлое помещение кафе, где за стойкой стояла она – высокая, дородная женщина лет пятидесяти, с лицом, которое запоминалось сразу. Широкие скулы, будто вырубленные топором, нос картошкой и живые, невероятно живые глаза – карие, с золотистыми искорками, как у кота на солнце. Волосы, тронутые сединой, были собраны в небрежный пучок, из которого выбивались упрямые прядки. На ней был ситцевый халат с выцветшими ромашками, а на груди значок «Ударник коммунистического труда», поблёкший от времени, но тщательно начищенный до блеска.

– Добрый день, беляши ещё остались? – спросил я, сдерживая нетерпение.

Лицо продавщицы сразу оживилось сеточкой морщинок у глаз – таких, что появляются только у тех, кто много и искренне смеётся.

– Последние два, милок, – ответила она голосом, в котором угадывались и хрипловатые нотки от постоянных разговоров через шум воды, и какая-то удивительная мягкость. – Что к беляшам: чай, газировку, квас?

– Лимонад есть?

– «Буратино» холодный.

– Давайте «Буратино», – согласился я.

– Шестьдесят шесть копеек, – выдала она цену, и я, кивнув, молча отсчитал эту сумму.

Её руки – крупные, с короткими пальцами и слегка распухшими суставами – двигались удивительно ловко. Она словно танцевала: одним движением достала выпечку, положив в бумажный пакет, другим – бутылку, третьим – подала мне всё это на подносе. Настоящий профессионал от торговли – приятно посмотреть.

Кафе не пустовало, и, пройдя к свободному столику, я наконец-то сел и сделал свой первый укус беляша в этой жизни – и мир сузился до хруста теста, взрывающегося горячим соком. Пускай жир – не самое полезное, но молодость всё прощает, даже злоупотребление жирами. И я глубже впивался зубами в эту благодать. Каждая складка фарша, каждая хрустящая прожилка теста казались даром небес. Голод отступал волнами – сначала дрожь в пальцах утихла, потом разжались сведённые мышцы живота, наконец тепло разлилось по всему телу, как глоток коньяка.

– Спасибо вам большое, – выдохнул я, возвращая пустой поднос, – словно заново родился.

Она рассмеялась – звонко, по-молодому, и я вдруг заметил, как преображается её лицо, когда она смеётся: глаза превращаются в узкие щёлочки, а морщинки становятся лучиками.

– Видать, правда с голоду помирал, – сказала она.

– Ну так, набегал аппетит.

И пока она говорила, я разглядел, как аккуратно подведены её брови – тонко, почти незаметно, но с явным старанием. И как на шее болтается тоненькая цепочка с крохотным кулончиком – возможно, единственная роскошь, которую она могла себе позволить.

Зеленоватая бутылка «Буратино» сверкала в косых лучах солнца. Я взял её с собой, чтобы пить в пути, ощущая, как еда превращается в энергию, в ясность мысли. Где-то там, за стёклами кафе, через пару дней меня ждало дело «Кобры», но сейчас, с полным желудком, под добродушный взгляд профессионала от торговли, мир казался… исправимым.

Я свернул с набережной, оставив за спиной блеск речной воды, и углубился в городские переулки. Солнце клонилось к закату, окрашивая кирпичные стены домов в медовые тона. Тени удлинялись, сливаясь в узоры на асфальте. Где-то вдалеке за спиной кричали чайки, их голоса смешивались с далёким постукиванием трамвайных колёс (видимо, идущим из Саратова в Энгельс по мосту через Волгу) и смехом детей, игравших во дворах.

А я тем временем набрел на что-то интересное – на огороженную территорию парка «Липки». Он встретил меня кованым забором, видать, ещё дореволюционным, распахнутыми воротами с такой же кованой аркой. С правой стороны было написано: «Парк культуры и отдыха «Липки». Режим работы: с 7:30 до 22:00». Люди входили и выходили из этих самых ворот: парочками, семьями с детьми. И я решил, что одиночки, вроде меня, тоже должны иметь шанс прикоснуться к культуре Саратова. Отпив из бутылки, я направился к воротам.

Я неспешно гулял по тропинкам парка. Были тут и «главные» улицы, вдоль которых размещались торговые лоточки: сахарная вата, мороженое, лимонад, выпечка. Мне после беляшей ничего не хотелось, но, глазея по сторонам, я заметил, что из деревьев тут не только обозначенные в названии липки, но и другие представители флоры. Встретились мне и два фонтана, а также кусты, подстриженные в виде Кремля с тремя башнями у юго-восточного выхода – напротив пожарной части и Дома офицеров. В главной башне зелёного Кремля показывали время часы, очень похожие на куранты. Возле других двух башен стояли памятники вождям социализма: слева – Ленину, справа – Сталину. Под вождями красовались большие буквы «СССР», а между второй и третьей башнями располагался цветущий герб Союза. Ничего не имею против, и, отхлебнув «Буратино», я продолжил свою прогулку.

Всю дорогу меня сопровождал шелест листвы и слабый, но различимый звук гитары. Мелодия была простой, даже бренчащей, но в ней чувствовалась искренность – кто-то перебирал струны куда лучше, чем это делаю я. Оторвавшись от очередного монумента (на этот раз камня с надписью «Сад "Липки" основан в 1924 году»), я пошёл на звук. И вскоре увидел их.

Под раскидистым дубом, на потёртом пледе, сидели пятеро: трое парней и две девушки. Их одежда кричала о бунте против окружающей серости: потёртые джинсы с заплатками, кожаные куртки с заклёпками, яркие банданы на головах. Один из парней – худой и длинноволосый, с острым подбородком и хищным профилем – наигрывал на гитаре что-то блюзовое. Его пальцы скользили по грифу небрежно, но точно – видно было, что играет он давно. Рядом с ним сидела девушка с короткими, выкрашенными в рыжий цвет волосами. Она курила самокрутку, выпуская кольца дыма, и подпевала хрипловатым голосом:

«А за окном дождь стучит по крыше, и кто-то снова твердит про “должен”…»

Её сосед – коренастый парень в тельняшке и голубом берете – отбивал ритм на коленях, а второй, с кудрявой шевелюрой и бородкой, лениво раскачивался в такт. Последняя девушка – хрупкая, почти прозрачная, с огромными серыми глазами – сидела, обхватив колени, и смотрела куда-то вдаль, будто видела то, что остальным было не дано. Странная компания. Ниферы, вроде, а десантура с ними сидит…

Я остановился в тени, облокотившись на дерево, но гитарист поднял голову и кивнул:

– Привет, друг! Чего встал? Подходи, садись!

Так вот как вы служивого к себе приманили – добротой и гитарой. Ну, эти качества и мне не чужды.

– Привет, ребят, да я так – послушать, – улыбнулся я.

– Подходи, только если не будешь молчать, как рыба, – усмехнулась рыжая. – Мы тут не концерт даём, а делимся.

Ниферы… Девушки совершенно не следят за словами. Ну, конечно, если бить начнут, то не с вас. А надо бы с вас. Но это вам однажды быдло объяснит лучше меня. Я же на стороне глобального добра. Саша, включай своё обаяние, софты, как ты говоришь…

– Кайфово получается делиться, – я присел на край пледа. – А что за песня?

– Это «Пикник», – ответил гитарист. – Ленинградские музыканты. Песня про то, как все вокруг знают, как тебе жить, а ты сам – нет.

Кудрявый фыркнул:

– То есть про обычный вторник.

Рыжая затянулась и протянула самокрутку мне:

– Держи, раз уж ты с нами.

Я улыбнулся широко и добродушно. Дым казался крепким, терпким, с привкусом мяты. Не тот вкус, который должны курить хиппари. И я, конечно же, отказался:

– Мама говорит: «Кто не курит и не пьёт, ровно дышит – сильно бьёт».

– Крутая мама, – перехватил сигаретку десант и затянулся, видя мой значок разрядника.

– Это ещё цветочки, – засмеялась она. – Вот вечером у Театральной можно что помощнее достать, будет вообще отрыв башки, если деньги есть…

– На фиг парня раззадориваешь, – выдал коренастый. – Не видишь – на спорте чел.

Гитарист снова заиграл другую песню другой группы, и на этот раз запела хрупкая девушка. Её голос был тихим, но пронзительным, будто тонкое лезвие:

Долгая память хуже, чем сифилис,

Особенно в узком кругу.

Такой вакханалии воспоминаний

Не пожелать и врагу.

И стареющий юноша в поисках кайфа

Лелеет в зрачках своих вечный вопрос,

И поливает вином, и откуда-то сбоку

С прицельным вниманьем глядит электрический пёс.

И мы несём свою вахту в прокуренной кухне,

В шляпах из перьев и трусах из свинца.

И если кто-то издох от удушья,

То отряд не заметил потери бойца.

И сплочённость рядов есть свидетельство дружбы

Или страха сделать свой собственный шаг.

И над кухней-замком возвышенно реет

Похожий на плавки и пахнущий плесенью флаг.

– Ребят, – оборвал я музыкантов. – Давайте без политических, а?

– А что, боишься, что комсомольский билет отберут? – спросила у меня рыжая девушка.

– Боюсь, что автор этой песни не ценит то, что ему дал флаг нашей страны. И на вашем месте я бы задумался, прежде чем петь песни тех, у кого «трусы пахнут плесенью». Потому что он, видимо, не только яйца не моет, но и рот не полощет. Или полощет, но теми же руками и той же водой.

– Ты чё, гопарь? Тебя сюда так-то никто не приглашал! – вступился за рыжую гитарист.

– Привет, друг, чего встал – подходи, садись. Твои слова? – спросил я, поднимаясь и вставая напротив компании.

– Слышь, тебя нормально, по-человечески пригласили, а ты бычишь! – первым встал десант и шагнул ко мне, чтобы быть напротив максимально близко.

Вот так оно и бывает: Девушка хрень всякую поёт, а драться будут пацаны – альфа-мэн и сигма-бой.

– У тебя слева на берете что – флаг красный или «трусы, пахнущие плесенью»?! – повысил я тон.

– Чё ты про флаг знаешь, салага?! Ты знаешь, что я в армии с такими, как ты, делал?! – спросил он, нависая надо мной.

– Надеюсь, по обоюдному согласию и все получали удовольствие? – спросил я.

И я ударил первым – коротким правым в горло. Сильно, но не смертельно. Минус один любитель неуставных отношений и минус один – по воле случая – защитник песен, оскорбляющих государственный флаг.

– Встать! – скомандовал я рыком. – Второго предупреждения не будет! Тебе, хипарь, я твою гитару на голову надену. А тебе, рыжая, твои сигареты в ухо запихаю, чтобы за словами следила, когда с незнакомыми людьми разговариваешь.

– Ничего мы… – начала рыжая, но я взял гитариста за волосы и просто поднял на ноги. Вслед за ним поднялись и его друзья.