Они подошли к коляске, смеясь, по очереди сели, и возница тронулся. Мужик с самоваром вышел из двери дома напротив, пошел налево, дошел до соседнего дома и вошел внутрь. На двухэтажном доме во всю ширину между окнами первого и второго этажа я прочла: «Мануфактурный магазинъ».

Восемь окон наверху, четыре внизу, потому что между окнами первого этажа есть три двери… Кирпичный, солидный и очень похожий на старинный дом в городе, где я родилась. Этот дом сейчас занимает администрация, а раньше, до грандиозного ремонта, в нем был сельсовет. Скрипучая деревянная лестница, голландские печи в каждом большом светлом кабинете. Запах бумаги, печатей: запах бумажной волокиты. Я словно почувствовала его. Но этот дом был свежим.

В какой-то момент я заметила движение на втором этаже и, подняв глаза, увидела девушку, активно машущую мне в открытое окно. Она тоже была в сорочке и поэтому старалась держаться подальше от оконного проема. Я, не думая, помахала ей в ответ.

А потом услышала шаги за дверью и, не зная, что меня ждет, решила притвориться спящей. Я стрелой метнулась на кровать, закинула на себя одеяло, и в момент, когда я зажмурилась, дверь открылась.

Глава 4

– Мария, главное: не отчаиваться, – новый  женский голос, постарше вчерашнего тонкого звучал как-то воодушевляюще, что ли. – Тебе я местечко подыщу, подыщу. А вот Еленушка… голубка наша, – я слышала в голосе и любовь, и неподдельную заботу.

– Может, тогда вместе нас в монастырь? Господь пристроит душеньки, – вчерашний, но уже без слез. Кажется, эта, что постарше, внушила женщине уверенность, что все и правда будет хорошо. Только вот что? И с кем?

– Да, замуж ее сейчас не пристроишь. Вся Москва гудит о ваших долгах. Дом-то тоже заложен? – в голосе старшей не было обвинительной нотки, и я вспомнила вчерашний мужицкий бас.

– Все, матушка Агафья, все под чистую. И дом, и лавки, – тяжелый вздох и скрип стула. Наверное, присела возле стола под картинками.

– Не отчаивайся, Мария. Не так нас родители учили горести встречать. Отправляй за мной, коли что случится. На вот, на пару дней хватит. Да доктору заплати, а то ездить не станет, – старшая зашептала, а потом я услышала, как что-то глухо упало на пол.

– Матушка Агафья, сестрица родная, благослови тебя Господи, – чмоканье поцелуев. Я представила, что глухо о пол ударили колени женщины, а потом она принялась целовать руки.

«Матушка… сестрица», – в голове долго не складывалось, но потом, как вспомнила о монастыре, поняла, что, скорее всего, старшая – мать настоятельница. И в придачу сестра этой женщины.  А я? Судя по разговору, выходит, я ее дочь?

С трудом сдерживаясь, чтобы не открыть глаза, я старалась дышать ровно.

– Иди, Мария, отдай деньги слугам, они на заднем дворе. Скоро с вилами встанут. Отдай и отпусти с Богом, прощения попроси. Простые люди да дети Божьи. Степан не прав, – голос настоятельницы, как я ее «окрестила», звучал все так же спокойно.

– Иду, иду, Агафья, храни тебя Господь, – дверь осторожно хлопнула. И в комнате повисла тишина. Я почувствовала, что смотрит она на меня, и старалась не жмуриться. Думала о том, как дрожат мои глаза, наверное под веками, и она это видит.

– Бог с тобой, Елена. Ты ни в чем не виновна, милая. Пожалей матушку, достаточно скрываться. Знаю, впереди жизнь нелегкая, но с тобой куда легче ей будет, – твердый, но благосклонный голос прозвучал надо мной. И я уверилась в подозрениях. Я дочь той женщины, что вчера плакала, а потом ночью спала у меня в ногах.

– Ничего не помню. И вас не помню, – прошептала я, чуть приоткрыв глаза. Передо мной стояла женщина в черном. Лицо ее казалось очень маленьким из-за апостольника: плата, покрывающего голову, шею и ниспадающего на плечи, и наглавника: шапочки в виде расширяющегося кверху цилиндра.

– Значит, так Богу угодно, милая. Вот думаю вас с матушкой забрать, как только ты на ноги встанешь. На Подольское подворье. Там в основном «белицы» трудятся. И вы какое-то время поживете. Матушка твоя больно настрадалась, дитя мое. Так что пожалеть ее надобно, – женщине было лет около семидесяти. Может, и поменьше, но морщины на ее тонком узком лице были слишком заметны сейчас перед окнами, в которые бил солнечный свет.

– Хорошо, – прошептала я и прикусила губу.

– Вставай, дитя, не давай диаволу тебя искушать страхом и оттого продолжением болезни. Вставай. Посылай за мной, коли чего приключится, – она наклонилась и поцеловала меня в лоб. Пахнуло ладаном, прополисом и смирением.

Она повернулась и вышла. Прямая, как палка, шагала она при этом грузно, словно пыталась почувствовать каждый шаг. А еще она была высокой. Или мне это показалось из-за худобы и этой самой монашеской шапочки.

Где-то за стеной я еще слышала шепот, всхлипывания, а потом на улице уже голос монахини, фырканье лошади.

Я встала и выглянула в окно. Женщина в черном садилась в коляску. Моя «матушка» провожая, целовала ей руку. А потом игуменья подняла на меня глаза, перекрестилась и улыбнулась.

Я смотрела фильмы, в которых герои оказывались в чужих телах, в другом времени, да хоть на Марсе… но чтобы это оказалось правдой! Мне только этого не хватало для полной «радости». Дома сейчас не вообразить, что творится. Вернее… дома у нас больше нет, а долги есть.

И тут я вспомнила о Валерьяныче. Что он там нес? Что-то о том, что мне не нужно переживать, надо идти куда-то, а о моих он позаботится? Чертовщина, не иначе. Рассказать об этом монахине? Да она меня точно тогда закроет в монастыре. Матушке? Этой плаксивой женщине? А толку?

– Еленушка, доченька, – она-то и прервала мои мысли возле окна. Задумавшись, я не услышала её шаги в коридоре, хоть и были они громкими: то ли набойки железные, то ли пол пустой, но отдавался каждый шаг с грохотом, когда до этого обе женщины шли сюда.

– Да, матушка. Я не помню, что со мной случилось. Тебя узнаю…

– Защитница наша Агафьюшка… она сказала мне, что ты при ней очнулась, – лицо этой женщины, в отличие от ее сестры-игуменьи, просилось на икону: мягкие черты, полные, но поджатые в горе губы, выгнутые то ли в испуге, то ли в удивлении брови, тонкий нос. Она не была сухой, но, видимо, эта легкая полнота и позволяла выглядеть ей молодо. Глаза ее были взрослыми. Нет, даже старыми. Светлыми, мутными. Именно ими она походила на тех, кто смотрел на меня с образов на стене.

Да, это были не картины. Это были иконы.

– Мне лучше, только не помню ничего. Не помню, как заболела. Сейчас хорошо уже, – я встала, прошла до окна, наблюдая за ее реакцией, и видела, что с каждым моим словом женщина будто оживает, будто набирается силы.

Темная юбка в пол, приталенная кофта, шаль на плечах. Густые русые волосы собраны в тугую прическу и покрыты платком. Женщина старила себя в этой одежде, словно давала миру понять, что она не на своем месте.

Представила ее в одеянии Игуменьи Агафьи, и картинка мне понравилась больше.

– Вы с батюшкой в конюшни ездили, – аккуратно начала она.

 Прошла по комнате, подошла, погладила мое оголенное плечо, сняла с себя шаль и накинула на меня. Потом обняла и провела к кровати.

Мы сели рядом, и она обняла меня за талию. Прижала к себе так тесно, что я уверилась – женщина очень любит свою дочь.

– В конюшню? – уточнила я.

– Да, к Ирбишевым. Помнишь Луку? Лука Севостьяныч Ирбишев? – она наклонилась и заглянула мне в глаза. – Он сватался к тебе. И вы с батюшкой поехали к ним на обед. Я не могла тогда, приболела. А ты же тоже не хотела, – она грустно улыбнулась и задумалась. – Так вот… лошадей они выгнали, а ты на прогулку не поехала, осталась там с хромой лошадкой. Помнишь?

– Ни-че-го, – ответила я, радуясь, что сразу выбрала правильную тактику.

– Так вот. Батюшка там выпил лишнего, – она опустила глаза и тяжело вздохнула. – Его там оставили: поднять не смогли на коляску. А тебя конюший их повез. Колесо, говорит, вылетело на мосту. Коляску с моста свалило. И ты в воду упала.

– С моста? – удивилась я.

– Да с Иванчеевского. Его кажную весну подчиняют, правят. А на деле не зря его «страховым» зовут. Ну вот тот конюх-то и бросился за тобою в воду. Да ногу поломал. Тебя выволок кое-как. И вас только под утро нашли. Ты в себя сначала пришла, а потом горячка началась, – женщина начинала всхлипывать.

– Я выжила, ноги и руки целы, голова цела, матушка. Бог спас, не надо тужить! – я не хотела ее слез. Мне нужно было как можно скорее узнать: где я, а главное, кто?!

– Ты в жару лежала, а к нам поверенный пришел, – Мария взяла себя в руки, подняла голову, втянула носом воздух, чтобы прекратить слезы, и заговорила более делово. – Батюшка твой еще зимой все заложил, а потом запил и оговоренного не выполнил. Две недели нам дали. И лавка, и дом, и скотный двор его брата… все забирают. А он не просыхает. Кричит ночами, а утром уходит, угрюмый, как скала. Боюсь, кабы чего с собой не сделал. Молюсь постоянно, чтобы Господь его уберег, – она коснулась лица ладонями и резко встала.

– Ты же не ела ничего. Неделя почти…

– А жених этот мой… – я молилась искренне, чтобы и этот кусок истории оказался сломанным.

– Да они как узнали, что у нас в кармане только вошь на аркане, сообщили, что Лука в Петербург решил ехать.

– Ну и слава Богу, матушка. Отнес господь, – я встала и обняла женщину. Как просила монахиня. Была в ее словах крупица правды: не сломалась бы Мария.

Глава 5

Пообещав сготовить мне каши, женщина вышла. А я осталась сидеть на кровати, размышляя над произошедшим. Такой вот финал моей жизни, если это был он, казался пиком моих неудач.

«Если все, умирая, попадают в новое тело, то почему не рождаются младенцами?» – только подумала я, и голова загудела.

– Ну, хоть имя родное осталось, – хмыкнув, прошептала я, посмотрела на свои ноги. Задрала сорочку и принялась разглядывать узкие и длинные стопы, тонкие лодыжки, красиво очерченные икры и колени.

Мне показалось, что руки сильно далеко находятся от туловища, когда я стою. До этого я всегда ощущала внутренней частью плеча складочки на боках. А сейчас было ощущение, что меня раздели. Даже с шалью.

– Самое главное – хотим ли мы в монастырь, Лена, – сказала я себе, вставая, и снова подошла к зеркалу.

Светло-зеленые глаза, русые волнистые волосы, красивые губы и нос. А главное – это было юное, совершенное лицо. Тело, которого не коснулись еще мои болячки, суставы без артрита.

– Жить еще и жить, – подытожила я и, распустив волосы, более пристально присмотрелась к новой себе. Подумалось, что могу ведь проснуться и оказаться снова дома. А этой девочке некуда просыпаться. И от меня зависит решение ее будущего.

Сердце щемило от тоски по дочке и внукам. Но вспомнились пророческие слова Валерьяныча. Не могло это быть случайным. Он словно знал, что меня ждет. Подготовить хотел, может даже и направить на правильный путь. А я… Эх!

Марию я решила называть матушкой. Она меня не поправила, не удивилась, значит, это норма. Когда она принесла тарелку с пшенной кашей, я поняла, что есть хочу безумно. Но, попробовав, поняла, что она пахнет дымом. Подгорела? Скорее всего!

Что там еще говорила игуменья? Деньги слугам раздать? Видимо, до отцового падения в «синюю яму» дом был полон людей, которые делали всю работу. А мамаша, наверное, кроме вышивания в руках ничего не держала. Ну, это ерунда. Было бы из чего готовить.

Я жевала, не обращая внимания на «аромат», и вспомнила, что в этом доме есть еще один «персонаж» как минимум мой отец. И, судя по вчерашним руладам и рассказу матушки, он не просто «выпил лишнего» у этих… как их… Ирбишевых. Он напился в стельку! И ежевечерне эту процедуру повторяет.

– А куда отец пойдет, когда мы уедем? – я не хотела ничего спрашивать, но выяснить требовалось все и сразу.

– Брату его я написала. Может, и образумит, если приедет. Мне тоже тяжело его оставлять, да только ты важнее, Еленушка. А в подворье, о котором Агафья сказала… так там только женщины. Голодными не останемся.