– Я знаю, что вы цените своё уединение, – продолжила Марина. – И поверьте, я не собираюсь его нарушать дольше необходимого. Мой первый вопрос простой: что для вас значит быть отшельником? Это осознанный выбор или вынужденная мера?

Леонид смотрел на неё, пытаясь понять, что скрывается за этим вопросом. Прямой путь к теме Павлиновой? Попытка выяснить, от чего Полётов бежал? Или просто стандартное начало интервью?

– Я предпочитаю термин «уединение», а не «отшельничество», – ответил он наконец. – В отшельничестве есть что-то религиозное, почти фанатичное. Я же просто выбрал условия, которые лучше подходят для моей работы. Писательство требует тишины и сосредоточенности. Здесь я могу это получить.

Марина кивнула, словно ожидала именно такого ответа, и Леонид вдруг понял, что она не достала ни диктофона, ни блокнота. Журналистка не записывала его слова – просто слушала, глядя на него со спокойным вниманием.

– А вам не кажется, что такое уединение может быть формой бегства? – спросила Марина. – От мира, от прошлого, от самого себя?

Леонид почувствовал, как внутри поднимается волна раздражения. Она задала именно тот вопрос, которого он ожидал и боялся.

– Послушайте, – Полётов сделал паузу, подбирая слова. – Я согласился на тридцать минут интервью, а не на сеанс психоанализа. Если вас интересует моё творчество, я готов об этом говорить. Если вы хотите копаться в моей личной жизни…

– Простите, – мягко перебила она с уравновешенным достоинством, будто готовилась к этому моменту заранее. – Не хотела провоцировать вас на исповедь. Просто интересно, как именно рождаются такие тексты, как «Бесконечный день». Скажите, разве этот роман не о невозможности настоящего выбора? О человеке, который застрял между двумя вариантами жизни – и не может определиться ни с одной?

Марина не спешила с ответом и словно нарочно дала этим словам повиснуть в воздухе, чтобы Леонид почувствовал их вес. Он впервые за вечер перестал злиться. Обычно вопросы о «Бесконечном дне» его раздражали: слишком много уже сказано критиками, слишком часто журналисты цеплялись к банальным деталям, искали в романе автобиографию, политическую аллегорию, даже обвиняли в скрытом эпатаже. Но никто ещё не описывал его книгу таким образом – без расстановки флажков и ловких интеллектуальных уловок, без псевдонаучных терминов и дешёвых сенсаций. Было в этом вопросе что-то неожиданно честное, и Леонид не сразу нашёлся, что ответить.

– Вы её читали? – спросил он, чтобы выиграть время.

Вопрос прозвучал не как упрёк или проверка, а скорее как признание собственной неуверенности, что кто-то способен разобраться в его текстах по-настоящему.

Марина кивнула.

– Дважды. Первый раз – на втором курсе, когда она только вышла, второй – пару недель назад, когда узнала, что приеду к вам. Первый раз я ничего не поняла, если честно. Второй раз…

Она замолчала, подбирая слова, и вдруг, чуть смутившись, добавила:

– Во второй раз книга показалась мне страшной.

Леонида кольнуло это признание. Он ожидал услышать всё, что угодно – что роман «глубокий», «провокационный», даже «безнадёжный», – но не «страшный». Этот эпитет был слишком личным, почти интимным, и именно поэтому задел сильнее прочих. Леонид вспомнил, как писал «Бесконечный день» – в состоянии полусна, когда дни сливались и время то ускорялось, то тянулось мучительно медленно. Как мучительно сомневался, стоит ли вообще отправлять рукопись в издательство, а потом неделями не отвечал на звонки редактора, боясь, что всё испортит обычное человеческое общение и его голос предаст его – иронией, усталостью, или, не дай Бог, надеждой.

– Не думаю, что она страшная, – медленно произнёс Леонид, хотя понимал, что собеседница права. – Скорее честная. Там нет ни хэппи-энда, ни катарсиса, ни даже однозначного финала. Только ожидание, что когда-нибудь это всё закончится.

Марина слушала его очень внимательно – так слушают только люди, которые умеют не перебивать. Смотрела не в глаза, а чуть вбок, как будто запоминала его ответы на уровне интонаций, а не только смысла.

– Мне показалось, что главный герой – не столько ваш автопортрет, сколько собирательный образ человека, который боится собственного будущего. Он ведь не выбирает, потому что в каждой версии себя он всё равно одинок. Даже если остаётся с той, которую любит, даже если уходит к другой. В этом и есть страх, – осторожно добавила журналистка. – Оказаться в любом случае ненужным.

На кухне тикали часы, и тиканье подчёркивало паузу, которой Леонид не спешил заполнять.

– Когда я писал этот роман, – наконец сказал Полётов, – я сам ещё не понимал, от чего бегу. Тогда казалось, что можно сбежать, если спрятаться как можно дальше: в горы, в книги, в самого себя. Но всегда остаётся что-то, что догоняет. Иногда это просто память, иногда – кто-то вроде вас, кто вдруг спрашивает ровно то, о чём старался не думать.

Он хотел улыбнуться, но получилось слишком криво.

– Я не психотерапевт, – сказала Марина, и в её голосе прозвучала лёгкая самоирония. – Просто, когда читаешь такие книги, кажется, будто у автора есть ответы, которых у тебя самого никогда не будет. Наверное, это обман.

Леонид мог бы сказать, что у писателей нет никаких ответов, что все эти книги – способ скрыться за чужими историями, чтобы не разбираться в собственной. Мог бы, но не стал. Впервые за долгое время он ощутил не раздражение, а почти уважение – к собеседнице, к её умению не топтаться по чужим больным мозолям, к её вдумчивости. Может, это и есть талант журналиста, подумал Полётов, – заставить человека заговорить, даже если тот всю жизнь тренировался не произносить ни слова лишнего.

Леонид замер, не скрывая удивления. «Бесконечный день» был его первым романом, написанным здесь, в горах. Главный герой каждое утро просыпался в двух разных реальностях одновременно: в одной он остался с женщиной, которую любил, в другой – ушёл к той, с которой должен был быть. С каждым днём границы между мирами истончались, воспоминания путались, а герой всё отчаяннее искал способ выбрать один из миров навсегда. Критики называли роман «философской головоломкой», но никто не увидел в нём то, что разглядела эта женщина – историю о мучительной невозможности выбора.

– Вы внимательный читатель, – сказал Полётов наконец, чувствуя, как его голос звучит мягче, чем хотелось бы.

Марина улыбнулась, и на её лице промелькнуло что-то, похожее на облегчение. Словно она прошла некий тест, преодолела первый барьер.

– Я перечитала все ваши книги перед поездкой сюда, – призналась журналистка. – Дважды. И знаете, что меня поразило? Во всех трёх романах главный герой что-то ищет. В первом – способ изменить прошлое, во втором – утраченную рукопись, в третьем – исчезнувшую женщину. Но на самом деле, как мне кажется, все они ищут одно и то же. Прощение. Или, может быть, понимание.

Марина говорила тихо, почти интимно, словно они были старыми друзьями, обсуждающими общие воспоминания. Леонид почувствовал странное смятение – эта женщина видела в его книгах то, что он сам старательно прятал между строк. И теперь она смотрела на него, словно ожидая подтверждения своей догадки.

– Я думаю, вы слишком много додумываете, – сказал Полётов, отводя взгляд. – Литература – это прежде всего вымысел. Не стоит искать в ней автобиографические элементы.

Марина не стала спорить – просто кивнула, принимая его слова как ещё одну деталь в общей картине, которую пыталась сложить.

– Может быть, вы правы, – сказала она после паузы. – Но всё же я не могу не задаться вопросом: почему человек, достигший такого успеха, выбирает полное одиночество? Что должно случиться, чтобы предпочесть жизнь без людей?

Она смотрела на него не с жалостью, не с осуждением, а с искренним любопытством, словно он был редким экспонатом в музее, который она пыталась понять.

– Мой выбор, – сказал Леонид, чувствуя, как каждое слово даётся ему с трудом, – продиктован не какими-то драматическими событиями, а простым пониманием: я лучше работаю в тишине. Всё остальное – ваши домыслы.

Марина продолжала смотреть на него, и в её взгляде Полётов вдруг увидел то, чего боялся больше всего – понимание. Не симпатию, не жалость, а именно понимание, словно она разглядела в нём что-то, чего он сам старался не замечать.

– Спасибо за честность, – сказала журналистка наконец. – Я ценю это.

Леонид не нашёлся с ответом. Он чувствовал себя странно обнажённым перед этой женщиной, которая каким-то образом проникала сквозь его защиту, не прилагая к этому видимых усилий.

Писатель ощутил странную усталость, будто долгий разговор с Мариной забрал у него силы. Её взгляд – слишком понимающий, слишком проницательный – вызывал у Полётова смесь раздражения и какого-то забытого любопытства. Он поставил пустую чашку на столик и внезапно принял решение, которое в любой другой день показалось бы ему абсурдным.

– Чай не лучший напиток для таких разговоров, – сказал Леонид, отводя взгляд.

Марина слегка удивилась, но не стала возражать. Он молча встал и прошёл к низкому буфету у стены – туда, где хранилась коллекция домашнего самогона. Каменные стены гостиной отражали лунный свет, просачивавшийся через высокие окна, и комната казалась холоднее, чем на самом деле.

Полётов открыл буфетную дверцу, достал пузатую бутылку с прозрачной жидкостью без этикетки. На стекле поблёскивали крохотные пузырьки: признак домашнего производства. На подносе рядом лежали два толстостенных гранёных стакана, которые он привёз из Москвы много лет назад.

– Местный самогон, – пояснил Леонид, возвращаясь к Марине. – Единственное, что я покупаю у здешних жителей.

Он аккуратно расставил бутылку и стаканы на столике между ними, затем медленно открутил крышку и принялся наливать. Полётов заметил, как его рука слегка дрожит. Почти незаметная дрожь – любой другой человек вряд ли обратил бы на неё внимание, но Леонид, привыкший к безупречному самоконтролю, воспринял это как предательство собственного тела. Глубоко выдохнул, стараясь успокоиться.

Когда стаканы были полны, он протянул один Марине. Она приняла его без слова, её пальцы коснулись его ладони – тёплое прикосновение отозвалось неожиданной вспышкой в солнечном сплетении. Леонид мгновенно отдёрнул руку, словно обжёгшись.

– За разговор, – сухо сказал Полётов и тяжело опустился в жёсткое кресло напротив, не сводя глаз с её лица.

Они молчали. Странная пауза растягивалась, наполняясь неловкостью. Взгляды обоих скользили по голым стенам, по тёмным углам комнаты, по записям в блокноте, оставленном Леонидом на столе и теперь небрежно прикрытом салфеткой. Марина время от времени делала маленькие глотки из стакана, не морщась, не выказывая ни удовольствия, ни отвращения. Леонид наблюдал за ней украдкой, отмечая, как напряжённо выпрямлена её спина, как осторожно она держит стакан – не всей ладонью, а кончиками пальцев, словно боится, что он обожжёт.

Чтобы разорвать это затянувшееся молчание, Леонид произнёс первое, что пришло в голову:

– Расскажите о себе.

Она взглянула на него с лёгким удивлением, будто Полётов спросил о чём-то неуместном.

– О себе? – переспросила Марина, словно давая себе время собраться с мыслями. – Разве вам это интересно?

Леонид пожал плечами, делая вид, что вопрос задан из простой вежливости. Но что-то внутри него действительно хотело знать, кто эта женщина, вторгшаяся в его жизнь с такой решительностью.

– Если мы будем говорить только обо мне, это будет монолог, а не беседа, – ответил Полётов, стараясь, чтобы голос звучал равнодушно.

Марина медленно покрутила стакан в руках, глядя, как жидкость оставляет следы на стенках, и вздохнула.

– Ну что ж… Я родилась и выросла в Гусь-Хрустальном. Знаете такой городок?

– Владимирская область, – кивнул Леонид. – Стеклодувное производство.