– Разве ты не говорил? – спросила она неуверенно. – Мне казалось… Наверное, я просто почувствовала. Ты так сосредоточен на деталях, на создании пространств – такие люди обычно предпочитают, чтобы работа говорила сама за себя.

Ответ был логичным, но что-то в интонации, во взгляде говорило о том, что она сама не до конца верит своему объяснению. Максим решил не настаивать, просто кивнул и сменил тему.

– А летом мы могли бы поехать в Италию, – сказал он. – Я хочу показать тебе Венецию. Там есть места, о которых не пишут в путеводителях.

– Венеция, – задумчиво повторила Лиза. – Я всегда мечтала там побывать. Представляю, как мы плывём на гондоле по маленьким каналам, мимо старых домов с облупившейся штукатуркой, и я рисую всё это…

Они продолжили строить планы – мечтать о поездках, выставках, совместных проектах. Странное ощущение дежавю не покидало Максима. Сколько раз они с Лизой из прошлого сидели вот так, планируя будущее, которому не суждено было сбыться? И вот теперь, сорок лет спустя, судьба давала ему второй шанс.

Дедовские часы в углу мерно отсчитывали секунды, минуты, часы. Время текло иначе, когда они были вместе – то замедляясь до почти полной остановки в моменты близости, то ускоряясь в разговорах и смехе. За окном огни города постепенно гасли, сменяясь предрассветной синевой, но они этого не замечали.

В какой-то момент Максим понял, что должен знать больше. Должен понять, кто она такая на самом деле, эта девушка с глазами и душой его Лизы. Откуда появилась? Какова её собственная история? И, главное, насколько сама осознаёт странность своего существования?

Он выбрал момент, когда разговор естественно подошёл к паузе. Лиза только что рассказала забавную историю о клиенте, заказавшем у неё портрет своей собаки, и теперь снова наполняла бокалы вином.

– Лиза, – начал Максим почти шёпотом, стараясь звучать спокойно, – ты столько знаешь обо мне, а я почти ничего не знаю о тебе. Расскажи о своём детстве. Где ты росла, как решила стать художницей?

Лиза отодвинулась на стуле, с трудом подняла голову и растерянно улыбнулась.

– Детство… – выдохнула она. – Я… я не помню. Совсем.

Отвернулась, уставившись в пустоту.

– Школа? Учителя? – мягко спросил Максим.

– Школа… была, кажется, первая, потом вторая, – тихо сказала Лиза. – Или наоборот? Я не знаю. Учителей тоже… не помню. Был кто-то строгий, какая-то тётя в очках, – пожала плечами, опустив взгляд. – Но лица… пусто.

Максим почувствовал, как в груди сжалось сердце.

– А когда ты поняла, что хочешь быть художницей?

Лиза вздрогнула и мотнула головой.

– Не знаю… – пальцы нервно теребили край скатерти, оставляя складки на белой ткани. Голос дрожал. – Может, я просто рисовала всегда. Или не всегда… – Подняла взгляд к потолку. Глаза заблестели от слёз. – Я… не помню, чтобы когда-то не держала кисть в руке. Но и помню ли я вообще хоть что-то настоящее?

Сжала бокал, и пальцы побелели от напряжения.

– Расскажи, какой первый набор красок тебе подарили?

Лиза закрыла глаза, пытаясь вспомнить.

– Красок… Мне их подарили? Наверное, подарили… или я сама купила? Не знаю. Никогда не понимаю, что я делаю.

Открыла глаза – в них был испуг.

– А училище? – осторожно спросил Максим. – Где ты училась?

– Училище… – Лиза замерла. – Строгановское? Суриковское?

Попыталась выговорить названия с уверенностью – но тон был вопросительным, и Максим это уловил. Лиза переводила взгляд с одной точки комнаты на другую, будто надеялась найти на стенах афишу или диплом, который подскажет правильный ответ. В лице появилось детское упрямство, смешанное с растущей паникой. В воздухе повисла пауза; стрелки дедовских часов в углу тикнули дважды, но ответ не настал.

– Я… не знаю, – наконец сказала она, и это прозвучало так, будто признание далось ей с болью. – Мне казалось…

Запнулась, потом попыталась вспомнить ещё что-то, но вместо воспоминаний в голове образовалась пустота.

Максим, до этого молчаливый и внимательный, уловил малейшее движение лица – лёгкое вздрагивание века, нервный изгиб губ. Лиза, казалось, с каждой секундой осознавала, как едва её память цепляется за собственное прошлое, как выскальзывает из рук даже то, что принято считать базовой частью собственной истории.

– Может, это было не училище, а курсы… – почти беззвучно предположила она и тут же махнула рукой, будто отгоняя нечто надоедливое. – Иногда я думаю, что могла бы поверить всему, что мне скажут. Если бы кто-то сказал, что я училась в ГИТИСе – наверное, и этому бы поверила.

Последнюю фразу произнесла с горькой усмешкой, но в ней не было ни тени иронии – только усталость и испуг.

– Прости, – резко сказала Лиза. – Это глупо. Просто не помню, и всё.

Сжала ладонями виски, покачалась на стуле, а потом, с усилием заставив себя расслабить руки, тяжело выдохнула. В этот момент Максим заметил, что бокал вина по-прежнему полон. Обычно Лиза пила быстро и жадно – так же, как жадно хватала любые новые впечатления и эмоции, – но сейчас будто опасалась даже прикоснуться к нему.

– Лиза, в каком ты году родилась?

– В году?

Девушка прислонилась к спинке стула, словно собираясь сделать прыжок назад во времени.

– Даты рождения?

Собеседница издала нервный смешок, больше похожий на всхлип.

– У меня в голове просто… пустота. Как будто меня никогда не рождали.

Руки Лизы дрожали всё сильнее.

– А родители… где они сейчас? Ты их видишь?

Девушка сжала ладони на коленях и уставилась на потолок.

– Родители… Я не помню их лиц. Не знаю, где они… или были ли вообще. Не понимаю, как можно не помнить своих родителей.

В этом признании не было ни тени позы, только отчаянная искренность. У Максима по коже пробежал холод – будто Лиза и впрямь сейчас впервые сталкивалась с этой невозможной пустотой внутри себя. Она наклонилась вперёд, кулаками упёршись в колени, и долго молчала, пытаясь выудить из темноты памяти хоть что-то – смутный силуэт за дверью, звук шагов, голос за стенкой. Но в её глазах постепенно застывало не отчаяние, даже не страх, а обречённость человека, осознавшего всю бесполезность своих попыток.

– Иногда мне кажется, что я вообще никогда не была ребёнком, – выдохнула Лиза наконец. – Будто я сразу возникла взрослой, с паспортом, адресом, банковской картой. Как инвентарь, который кто-то аккуратно выдал, проверил по списку и поставил штамп.

Она рассмеялась – коротко, сдавленно, глухо – и тут же прикусила губу, чтобы этот звук не прорвался наружу. Максим не перебивал. Он знал: иногда лучший способ помочь – это не навязывать сочувствие, не бросаться словами поддержки, а просто выждать, дать человеку договорить до конца, до самого дна.

– Я пыталась вспомнить, – сказала Лиза, – очень старалась. Может быть, я и правда сама придумала все эти воспоминания о художке, о друзьях, о детстве на даче…

Она посмотрела прямо на Максима: взгляд был прозрачный, как тонкий лёд на лужах ранней весной, под которым бурлит неведомая глубина.

– Ты веришь, что реальность можно сфальсифицировать? Не только фото, но и настоящие воспоминания?

Максим, привыкший к чёткости чертежей, к логике бетонных конструкций, впервые ощутил, что столкнулся с задачей без решения. Внутри всё протестовало – не может такого быть, человек не может не помнить своего прошлого. Прошлое накапливается, как слои краски на стенах старого дома – и даже если всё закрасить, на просвет всегда виден рельеф. Но здесь, с этой девушкой, рельефа не было: только гладкая, почти стерильная поверхность.

– Я не знаю, – честно признался Максим. – Но то, что ты сейчас чувствуешь, – это очень по-настоящему.

Лиза кивнула, будто принимала этот вердикт. В её лице было что-то странное: одновременно облегчение и глубочайшее горе. Она провела ладонями по лицу, потом по волосам, и какое-то время просто дышала, прислушиваясь к себе.

– Иногда мне снится, что у меня есть семья, – сказала Лиза. – Снится, как мама зовёт меня на кухню, а папа смотрит телевизор в соседней комнате. Но когда я просыпаюсь, ничего нет, даже обрывков. Я не помню их запаха, их голоса, даже имени. Как будто всё это – чужое, привидевшееся.

Она замолчала, и на этот раз пауза была долгой, тяжёлой – и Максим вдруг почувствовал, что чужое горе становится его собственным. Он мысленно перебрал сотни вариантов, которые мог бы предложить: пройти обследование, обратиться к психиатру, позвонить в службу поиска людей… но ни один из них не казался уместным. Всё было слишком хрупко, слишком реально и в то же время – совершенно необъяснимо.

Слёзы заблестели в глазах Лизы, но она не плакала – потому что не было воспоминаний, которые можно было бы оплакать.

– Я помню школу, помню, как рисовала, помню училище, но… лица родителей как в тумане. И квартира, где мы жили… не могу вспомнить ни улицу, ни дом. Как будто это было не со мной, а с кем-то другим. Или как будто кто-то стёр часть моей памяти.

Руки её теперь дрожали так сильно, что Лиза с трудом снова взяла бокал, но не смогла удержать – вино выплеснулось на светлую обивку дивана.

– Ох, прости! – воскликнула она, вскакивая. – Я всё испортила. Сейчас найду салфетки…

Максим осторожно взял её за руку, останавливая.

– Не беспокойся о диване, – сказал он тихо. – Ты в порядке? Выглядишь напуганной.

Лиза смотрела на него широко открытыми глазами, в которых плескался неприкрытый страх.

– Я не знаю, – прошептала она. – Я не знаю, кто я. Иногда мне кажется, что моя жизнь началась совсем недавно, а всё, что было до – просто придуманная история. Как будто я проснулась однажды уже взрослой, с набором воспоминаний, которые не мои. Это безумие, да?

Максим смотрел на неё, не в силах произнести ни слова. Этот страх в её глазах был физически ощутим – живой, пульсирующий, заполняющий пространство между ними. Он хотел протянуть руку, обнять её, сказать, что понимает, что знает больше, чем может признать. Но вместо этого просто смотрел, не смея нарушить хрупкий момент откровения, который мог приблизить их к истине или навсегда оттолкнуть друг от друга.

– Нет, – наконец тихо произнёс Максим. – Это не безумие.

Внутри боролись два противоположных желания: рассказать Лизе всю правду – о прежней жизни, о самолёте, о том, как она умерла сорок лет назад, – или защитить от этого знания, которое могло сокрушить её хрупкое равновесие. Максим выбрал средний путь.

– Многие люди испытывают… провалы в памяти, – осторожно подбирая слова, сказал он, пока его пальцы легко, почти невесомо поглаживали её запястье. – Иногда это последствия стресса или травмы.

– Но не помнить своих родителей?

Она нервно потерла лоб, пытаясь физическим усилием выдавить оттуда воспоминания.

– Это же ненормально. Как такое может быть?

Её руки тряслись так сильно, что Максим накрыл их своими, ощущая прохладную влажность кожи. Страх делал её пальцы ледяными.

– Расскажи мне, что ты помнишь точно, – мягко попросил он. – Какие-то документы, фактическую информацию о себе.

Лиза глубоко вздохнула, пытаясь собраться с мыслями. Она отвела взгляд в сторону, словно ответ был где-то там, за окном, среди огней ночного города.

– У меня есть паспорт, – медленно начала она. – На имя Елизаветы Мининой. Дата рождения…

Она запнулась, моргнула несколько раз.

– Двадцать шестое мая 2005-го. Но это просто цифры на бумаге. Я не помню ни одного своего дня рождения. Ни торта со свечками, ни подарков, ни лиц гостей. Будто всё происходило с кем-то другим.

Пальцы начали выстукивать нервный ритм по подлокотнику кресла. Неосознанное, почти судорожное движение.

– У меня есть банковский счёт. Он появился… не знаю когда. Просто был всегда. Иногда на него приходят деньги за мои работы. Иногда я снимаю их, чтобы купить краски или еду. Но я не помню, как открывала его.