Максим смотрел на фотографии, на лица Лизы, на улыбку, на глаза, полные жизни и надежды. И в сознании всплывало другое лицо – искажённое мукой, с выпученными глазами, с пеной на губах. Лицо, которое увидел в морге и которое преследовало в кошмарах много лет.

Лицо, совсем не похожее на лицо человека, умершего от сердечной недостаточности.

В памяти всплыло и ещё кое-что – разговор с врачом из морга, немолодым, усталым мужчиной с глазами, видевшими слишком много смертей.

– Я не могу это официально подтвердить, – сказал тогда врач, оглядываясь по сторонам, – но есть признаки, которые не сходятся с сердечной недостаточностью. Я бы сказал, что это больше похоже на отравление. Но начальство настояло на сердце. Знаете, как это бывает… никто не хочет скандалов, особенно в авиации.

Отравление. Слово, которое Максим старательно гнал от себя все эти годы. Слово, означавшее, что смерть Лизы не была несчастным случаем. Что кто-то намеренно лишил жизни.

Но теперь, после сегодняшнего сна, после того как увидел умерших, которых никогда не знал, что-то изменилось. Дверь приоткрылась, позволяя увидеть то, что раньше было скрыто. Лиза пыталась достучаться из-за грани, указать путь, подсказать ответ.

Максим ещё раз обвёл взглядом комнату. Затем решительно выключил лампу, вышел и запер дверь. Ключ вернулся в карман, где всегда находился – близко к сердцу, как напоминание о том, что есть вещи, которые нельзя отпустить, нельзя забыть.

Вернулся в гостиную, налил себе ещё коньяка и сел в кресло, глядя на ночную Москву. Дедовские часы мерно отсчитывали секунды, но теперь тиканье звучало иначе – не как напоминание о безвозвратности прошлого, а как отсчёт времени до момента, когда правда наконец выйдет наружу.

За окном начинался дождь, стучащий по стеклу. Сотни капель, тысячи отражений городских огней. Шестидесятилетний архитектор Максим Николаев сидел неподвижно, держа в руке рюмку с коньяком и глядя перед собой невидящим взглядом. Внешне – успешный профессионал, достигший всего, о чём можно мечтать. Внутри – потерянный юноша, который продолжил дышать и двигаться после холодной ноябрьской ночи 1985 года, но так и не научился снова жить.

Глава 3

Максим Николаев вышел из стеклянных дверей архитектурного бюро, и вечернее солнце ударило в глаза, заставив зажмуриться. После долгого дня под искусственным светом, под гул компьютеров и разговоров сотрудников, улица встретила шелестом листвы, гудками автомобилей, обрывками чужих разговоров. Николаев глубоко вдохнул, ощущая, как напряжение отступает, уступая усталой расслабленности, которая всегда приходила в минуты перехода из одного мира в другой.

Вечер выдался тёплым для поздней московской осени. В воздухе висела особая прозрачная ясность, которая приходит после затяжных дождей, когда небо промыто до хрустальной чистоты, а контуры зданий вырисовываются с почти нереальной чёткостью. Максим оглядел старинную Садовническую улицу, залитую золотистым светом заката. Решил не вызывать водителя – в такие вечера хотелось пройтись пешком, ощутить под ногами старинную брусчатку, вдохнуть запахи города, который проектировал и перестраивал всю жизнь.

Николаев двинулся вдоль набережной, засунув руки в карманы добротного пальто. Деловой костюм сидел с безупречной элегантностью, которая приходит только с возрастом и статусом, – ни одной лишней складки, ни одной фальшивой ноты. Шестидесятилетний архитектор выглядел именно так, как должен человек его положения: сдержанно, представительно, с особым достоинством, которое нельзя купить вместе с дорогой одеждой, но можно приобрести только годами профессиональных достижений.

Москва-река справа мерцала в лучах заката. Тени от мостов ложились на воду длинными полосами, разделяя светящуюся поверхность на фрагменты. Максим бросил взгляд на часы – половина седьмого, ещё есть время прогуляться перед возвращением в пустую квартиру.

Николаев свернул с набережной вглубь переплетения старых улочек, наслаждаясь причудливой игрой вечернего света и теней на фасадах исторических зданий. Здесь, в сердце старой Москвы, каждый дом имел свою историю, характер, душу. Максим знал эти здания не хуже собственных проектов. За годы работы он провёл не один десяток реставраций и реконструкций в историческом центре, превратив заброшенные особняки и промышленные строения в современные пространства, не утратившие при этом исторического очарования.

Мысли плавно текли от одного проекта к другому. Вот этот доходный дом начала прошлого века – пять лет назад бюро занималось восстановлением лепнины на фасаде, расчищая десятилетние наслоения краски, чтобы вернуть барельефам первоначальный вид. А вот в двухэтажном особняке спроектировали подземный паркинг, сохранив при этом все несущие конструкции XIX века. Каждое здание было для Николаева не просто строением из камня и металла, но чем-то живым, со своей историей, тайнами, шрамами.

Любовь к старой архитектуре зародилась ещё в студенческие годы, когда молодой Максим часами просиживал в библиотеках, изучая фотографии дореволюционной Москвы, делая зарисовки утраченных зданий, мечтая о городе, в котором современность не уничтожит прошлое, а вступит с ним в диалог. Тогда, в восьмидесятые, его считали романтиком и фантазёром. Теперь подход к городской среде стал образцом для подражания, а имя – синонимом бережного отношения к историческому наследию.

Постепенно Максим вышел на небольшую площадь, окружённую старинными зданиями. Здесь, в стороне от основных туристических маршрутов, всё ещё сохранялся дух старой Москвы – без лоска, без подделок, настоящий, почти осязаемый. Уличные фонари уже зажигались, хотя на западе небо полыхало закатом, окрашивая облака в невероятные оттенки розового и фиолетового.

Тут взгляд остановился на силуэте у дальней стены площади.

Девушка стояла перед мольбертом с закреплённым листом бумаги. Профиль вырисовывался на фоне тёмно-красной кирпичной стены чётким силуэтом. Незнакомка была полностью поглощена работой, не замечая ничего вокруг, – рука с карандашом или углём быстро двигалась по бумаге, иногда останавливаясь в нерешительности, а потом снова продолжая уверенные движения.

Максим остановился так резко, словно натолкнулся на невидимую стену. Воздух застыл в лёгких, а сердце пропустило удар, затем забилось с такой силой, что Николаев физически ощутил удары о рёбра. В горле внезапно пересохло, а ноги приросли к брусчатке площади.

Это было невозможно. Абсурдно. И всё же…

Перед ним, в тридцати шагах, стояла Лиза. Его Лиза. Девушка, которую потерял сорок лет назад. Которая никогда не состарилась, оставшись в памяти и на фотографиях вечно двадцатилетней.

Разум отказывался принимать то, что видели глаза, выстраивая защитные барьеры: совпадение, игра света, обман уставшего сознания. Но сердце, это глупое, наивное сердце, которое сорок лет назад разбилось вместе с её смертью, а потом срослось неправильными рубцами, уже знало правду. Знало и требовало действия: подойти, заговорить, прикоснуться, убедиться.

Максим сделал глубокий вдох, пытаясь успокоиться. Затем медленно двинулся к скамейке в нескольких метрах от мольберта. Ноги двигались сами по себе, а в голове шумело, как при сильной простуде. Николаев опустился на скамейку, не сводя глаз с незнакомки, изучая каждую деталь облика, сравнивая с образом, выжженным в памяти.

Девушка была молода – не больше двадцати лет. Среднего роста, стройная, но не худая, с плавными линиями фигуры, которые угадывались даже под свободной курткой. Волосы – тёмно-русые, собранные в небрежный пучок, перехваченный цветной банданой. Несколько прядей выбились и теперь трепетали на лёгком ветру, то и дело падая на лицо, и тогда незнакомка машинально поправляла их резким, нетерпеливым движением, совсем как Лиза, когда была увлечена рисованием.

Сходство было поразительным. Максим почувствовал, как к горлу подступает комок. Разлёт бровей, линия скул, маленький, едва заметный шрамик над левой бровью – след детского падения с велосипеда. Даже манера хмуриться, когда что-то не получалось, была до боли знакомой – между бровями появлялась маленькая вертикальная морщинка, которую Максим всегда любил целовать, разглаживая пальцем.

«Это невозможно, – снова повторил про себя, пытаясь собраться с мыслями. – Просто удивительное сходство. Генетика иногда выкидывает такие фокусы».

Но голос разума тонул в оглушительном стуке сердца, в шуме крови в ушах, в потоке воспоминаний, нахлынувших с такой силой, что на мгновение реальность размылась, уступая место прошлому. Москва 1985 года. Он и Лиза на этой площади. Она тоже рисовала – старый дом с резными наличниками, который снесли через год после её смерти. Максим стоял рядом, наблюдая за движениями рук, восхищаясь тем, как точно она передаёт дух места несколькими скупыми линиями. Потом пошли в маленькое кафе на углу, пили кофе из толстых чашек, смеялись, строили планы на будущее, которому не суждено было сбыться.

Воспоминание было таким ярким, что Максим почти физически ощутил запах духов – лёгкий, свежий аромат с нотками сирени. Советского одеколона «Сирень», который Лиза любила и который так трудно было достать. Николаев сглотнул, пытаясь прийти в себя, вернуться в настоящее. Пальцы непроизвольно сжались в кулаки, ногти больно впились в ладони, и эта боль немного отрезвила.

Девушка за мольбертом тем временем отступила на шаг, критически оглядывая работу. Наклонила голову к правому плечу – точь-в-точь как Лиза, когда оценивала результат. Затем что-то подправила быстрыми, уверенными движениями. Лицо было сосредоточенным, серьёзным, но в уголках губ притаилась лёгкая полуулыбка – словно незнакомка вела внутренний диалог с рисунком, что-то доказывала, в чём-то убеждала.

Максим не сводил глаз, впитывая каждое движение, каждый жест, каждый поворот головы. Понимал, что со стороны выглядит странно – пожилой мужчина, неподвижно сидящий на скамейке и пристально смотрящий на молодую девушку. Но остановиться не мог.

Что, если это действительно она? Что, если каким-то непостижимым образом Лиза вернулась – не постаревшая, не изменившаяся, такая же, какой была в последний день перед роковым рейсом? Что, если сны об отеле, о мёртвых, не понимающих своего состояния, были предвестниками этой встречи?

Рациональная часть сознания протестовала, выдвигая аргументы: реинкарнация, если существует, не подразумевает полного физического сходства. Прошло сорок лет, за это время родились и выросли новые поколения, совпадения случаются. В мире наверняка есть десятки женщин, похожих на Лизу.

Но другая часть, та, что верила в странные сны и отель на границе миров, шептала: «А что, если? Что, если границы между жизнью и смертью не так прочны, как мы привыкли думать? Что, если смерть – не конец, а всего лишь переход?»

От этих мыслей спину пробрало холодом, а во рту появился металлический привкус испуга или сильного волнения. Максим сглотнул и подался вперёд, продолжая наблюдать.

Девушка закончила с рисунком и теперь собирала принадлежности – карандаши, ластики, планшет – в потёртую сумку через плечо. Движения были быстрыми, уверенными, привычными. Сняла лист с мольберта, аккуратно поместила между страницами большой папки, затем начала складывать сам мольберт.

И вдруг, словно почувствовав чей-то взгляд, резко подняла голову и оглянулась.

Их глаза встретились.

Максим смотрел в глаза – большие, серо-голубые, с тем же выражением сосредоточенной задумчивости, которое столько раз видел у Лизы. Смотрел и не мог отвести взгляд, не мог моргнуть, не мог пошевелиться.

А потом что-то произошло. В глазах мелькнуло… узнавание? Недоумение? Странная смесь эмоций, которую расшифровать не удавалось. На долю секунды лицо изменилось, стало беззащитным, почти испуганным. Губы приоткрылись, словно девушка хотела что-то сказать, но не находила слов.