«Когда-то, служа у одного чиновника, я увидел на рассвете, что к моему хозяину прибыл какой-то сановник и сразу вслед за ним другой. Видно было, что все они состоят в дружеских отношениях. Побеседовали, обменялись какими-то секретными сообщениями, а затем оба гостя вместе ушли. Хозяин мой тоже велел запрягать и уехал, а вернулся уже в сумерках. Лошадь была сильно утомлена, да и сам хозяин выглядел очень усталым. Вдруг снова явились те двое и стали шептаться при свете лампы, кивают головами, руками размахивают, хмурят брови, в ладоши хлопают, видно, важное дело обсуждают. На водяных часах уже было время второй стражи, и я услышал вдали за северным окном чье-то хихиканье, а они в доме ничего не слышали. Пока я колебался, не зная, что предпринять, вдруг послышался протяжный вздох и кто-то сказал:

– Зачем же так?

Тут уж я поднял и хозяина и гостей, они распахнули окно, но после недавнего дождя земля стала гладкая, как ладонь, никаких следов не осталось, они решили, что я брежу со сна.

Но ведь все это время, чтобы кто-нибудь не подслушал их разговор, я сторожил под южной стороной кровли, спрятавшись в цветнике, и глаз не сомкнул, и слова не произнес.

Так и до сих пор не знаю, что же это было».

(26.) Цзюйжэнь Цю Эр-тянь из Юнчуня как-то отдыхал на дороге у озера Цзюлиху и увидел, что по тропе быстро едет мальчик на быке. Доехав до Цю Эр-тяня, он на минуту остановился и продекламировал:

Приду я – и ветер с дождем налетят,
Уйду я – и солнце в тумане волнистом.
Вершину косые лучи озарят —
Это я возвращаюсь тропою гористой.

Цю очень удивился: как это деревенский мальчишка сумел сочинить такие стихи? Хотел было расспросить его, смотрит – только бамбуковая шляпа мелькает среди елей и можжевельника, мальчишка успел уже проехать больше половины ли.

Так Цю и не узнал, дух ли какой-нибудь или бессмертный над ним пошутил, то ли деревенский мальчишка, услыхав, как кто-то читал эти стихи, запомнил их…

[27. Человек на заброшенном постоялом дворе видит стихи, написанные бесом.]

(28.) Мой свояк Ли Лу-юань, по прозванию Цзи-чао, родом из Цзинчжоу, получивший степень цзюйжэня в год цзя-у правления под девизом Кан-си^[6], был искусен в сочинении стихов.

Как-то в тот период, когда он ожидал назначения на должность, во сне сочинил парные строки:

С горы Цзи разлетаются прочь луани1,
На горе Эмэй служил Цюй.

Проснувшись, он сам не мог понять, что это значит. Впоследствии получил назначение в Хунань. Там он и умер. А это было место, где слагал свои стихи Цюй Юань2.

(29.) У моей покойной бабушки, госпожи Чжао, был маленький пятнистый щенок. Боясь, что он будет воровать мясо, служанки, сговорившись, убили его. Среди них была одна, по имени Лю-и. Ей приснилось, что этот щенок пытается загрызть ее, и она стала кричать и бредить во сне. Узнав об этом, бабушка сказала:

– Служанки убили собаку сообща, почему же она затаила обиду на одну только Лю? Видно, Лю сама воровала мясо и потому не может успокоиться.

Стали выяснять. Оказалось, так и было.

[30. Цзи Юнь видит духов деревьев.]

(31.) Господин Сун Цин-юань из Дэчжоу рассказывал:

«Даос Люй – не знаю, откуда он родом, – был искусен в магии. Как-то он гостил в доме главы палаты земледелия Чжана из Тяньшаня, а там как раз собрались гости полюбоваться вистариями. Среди них был один мирской ученый, человек недалекий, рассуждавший вульгарно и пошло; говорил он, что называется, не закрывая рта и всем невыносимо надоел. Особенно же надоел он одному молодому человеку, который и буркнул, не подумавши:

– Хватит языком-то молоть без конца!

Этот ученый чуть не с кулаками полез на него. Находившийся среди гостей старый начетчик начал было их мирить, но они его и слушать не стали; тогда и он разозлился. Настроение у всех, разумеется, испортилось. Даос что-то шепнул мальчику-слуге, тот принес ему бумагу и кисть, даос нарисовал амулеты и тут же их сжег. Внезапно все трое ссорившихся поднялись со своих мест и начали кружиться по двору.

Затем тот пошляк-ученый быстро направился к юго-восточному углу двора, уселся там и стал без умолку рассуждать сам с собой. Когда прислушались, оказалось, что он ведет беседу с женой и наложницей о всяких своих домашних делах. Вдруг он начинал оглядываться по сторонам и словно мирить кого-то, или оживленно спорил сам с собой, или принимал виноватый вид: то согнет одно колено, а потом оба, то без конца бьет поклоны.

Поглядели на юношу, а он сидит в юго-западном углу на перилах, стреляет глазами во все стороны и что-то вкрадчиво говорит; то вдруг весело засмеется, то начнет рассыпаться в благодарностях, а то запоет тихонько арию из «Девушки, стирающей пряжу» а потом трубит, трубит без конца и руками ударяет в такт, принимая изящные позы.

Что же до старого начетчика, то он сидел в строгой позе на каменном мостике и читал наизусть главу из Мэн цзы2, повествующую о делах циского Хуаня и цзиньского Вэня, рассекая фразы и слова, взглядами делая замечания, словно руководя занятиями четырех-пяти учеников: то покачает вдруг головой и скажет: «Неверно», то вдруг посмотрит сердито и крикнет: «Все еще не понял?» – и без конца клокочуще кашлял.

Все в удивлении стали смеяться, но даос взмахом руки прекратил смех.

Наступило время расходиться по домам. Даос снова сжег три амулета, и те трое тупо замерли в растерянных позах. Прошло немного времени, и они стали приходить в себя. Решив, что спьяну задремали в гостях, они стали рассыпаться в извинениях. Гости начали расходиться, потихоньку посмеиваясь.

– Это ничтожное искусство, – сказал даос, – о нем и говорить-то не стоит. Е Фа-си3, когда он привел танского императора Мин-хуана в Лунный дворец, пользовался этими амулетами».

В то время Е Фа-си по ошибке числили настоящим святым, а узколобые конфуцианцы считали все это вздором – ведь это свидетельствует об узости кругозора и обывателей и начетчиков. Потом на постоялом дворе Е Фа-си задержал с помощью талисмана отлетевшую душу любимой наложницы Мин-хуана. Когда она ожила, он поднялся на колесницу и исчез вместе с красавицей.

Уж не потому ли книга «Чжоуских установлений»4 запрещает говорить народу о чудесах?

(32.) Старый начетчик Цзи Жунь-чу из Цзяохэ в год и-мао правления под девизом Юн-чжэн^[7] отправился сдавать государственные экзамены в главный город провинции1 и к вечеру прибыл в Шимэньцяо.

На постоялом дворе все было переполнено, свободна была только маленькая комнатушка, выходившая окнами на конюшню, – там никто не соглашался ночевать. Временно он и поместился в ней. Лошади били копытами, и всю ночь ему не удалось сомкнуть глаз.

Когда все в доме заснули, Цзи Жунь-чу вдруг услышал, что лошади разговаривают между собой. Он любил читать всякие старые истории, и ему вспомнился рассказ о каком-то человеке времен Сун, который у плотины слышал, как разговаривали лошади. Поняв, что это не оборотни, Цзи, затаив дыхание, стал слушать разговор лошадей.

– Только сегодня мне довелось узнать вдруг муки голода. Где же теперь сено, бобы, деньги, которые я обманом копил? – сказала одна лошадь.

– Мы ведь чаще всего перерождаемся из конюхов2, – ответила ей другая, – как переродимся, так узнаем, что это значит, а при жизни не понимаем. Так чего уж тут жаловаться!

При этом все лошади жалобно вздохнули.

– Приговоры в Царстве мертвых тоже не очень-то справедливы, – послышался голос одной из лошадей, – ну за что Ван-у превратили в собаку?

– Как-то стражник в Царстве мертвых рассказывал, – ответила другая, – что Ван распутничал с чужой женой и двумя ее дочерьми, а потом отобрал у них все деньги. И это ведь только часть его преступлений.

– Это верно! Вина бывает большой, бывает и незначительной! – сказала какая-то лошадь. – Вот Ци Лю убил свинью и в перерождении стал мясником. Ему-то гораздо хуже, чем нам3.

Цзи Жунь-чу кашлянул, и в то же мгновение разговор стих. Цзи рассказал об этом конюхам, чтобы предостеречь их.

(33.) Была у нас служанка, которая за всю жизнь не произнесла ни одного бранного слова. Она рассказывала, что была свидетельницей того, как у ее бабки, великой мастерицы ругаться, без всякой болезни вдруг распух язык до самой гортани, так что она ни пить не могла, ни есть, ни слова сказать. Несколько дней промучилась и умерла.

(34.) Один студент, находясь как-то вечером дома, позвал жену и наложницу, а те не шли. Спросил маленькую служанку, где они, и та ответила:

– А они с каким-то молодым человеком уехали в южном направлении.

Студент схватил меч и помчался вдогонку. Догнав, хотел было отрубить им головы, как вдруг юноша исчез, а на месте его появился старый буддийский монах в красном плаще1, в одной руке у него чашка для сбора подаяний, в другой – посох. Ударив посохом по мечу, старик сказал:

– Ты все еще ничего не понял! Слишком много думаешь о личной выгоде, слишком много в тебе зависти, слишком много хитростей, они и мешают тебе прозреть. Духи питают отвращение ко злу, творимому исподтишка, поэтому и решено было, чтобы эти женщины отмолили твои грехи. Чья же тут вина? – сказал и исчез.

В полном молчании студент повез женщин домой. Обе они говорили:

– Мы раньше никогда не видали этого юношу, да он нам совсем и ни к чему, только нас вдруг одолела какая-то растерянность, мы были словно во сне, когда поехали за ним.

Соседи рассуждали так:

– Ведь не из развратных же побуждений сбежали эти женщины из дому! И не сговаривались раньше. Как же они поехали за ним? Ведь при побеге от людей прячутся, а они так открыто, средь бела дня уехали, да еще медленно, словно дожидаясь, пока их нагонят? Наверное, студента действительно духи покарали!

Но так в конце концов и не могли назвать совершенное им зло. Видно, это действительно было зло, творимое исподтишка!

(35.) Как не поверить в то, что дела наши всегда предопределены?

Весной года у-цзы^[8] по просьбе одного человека я написал стихи на картине, изображавшей инородца-охотника, вооруженного луком и едущего верхом на коне:

Белых трав островерхий раскинулся луг,
Скот тучнее день ото дня.
Ты могучей рукой натянул свой лук
И спешишь, горяча коня.
Но куда же ты мчишь? Выпить алую кровь
Антилопы, сраженной стрелой,
Чтобы завтра средь горных тяньшаньских снегов
Не свалил тебя ветер ночной.

В восьмую луну того же года человек этот был отправлен с армией в Сиюй.

В другой раз достопочтенный Дун Вэнь-кэ1 нарисовал мне картину, на которой был изображен осенний лес. Стихотворной надписи на картине не было. После этого я попал в Урумчи. К западу от города на протяжении нескольких десятков ли тянулся густой лес, огромные древние деревья вздымались до самых облаков. В былые дни полководец Уми Тай2 воздвиг в этом лесу беседку и дал ей имя Сю е^[9]. Гуляя там на досуге, я понял, что эти места – точь-в-точь те, что были изображены на подаренной мне картине. Поэтому в год синь-мао^[10], вернувшись в столицу, я написал следующее стихотворение:

Подмерзающий лист пожелтел,
На каменьях темнеет иней.
Одиночество – мой удел,
Я пишу, околдован пустыней.
Кто мог знать, что у западных круч
Мне придется по свету мыкаться,
Где деревья до сизых холодных туч
И беседка Цветущей дикости.

(36.) В Наньпи жил человек, умевший излечивать кожные заболевания. Талант у него был большой, но он любил втайне применять ядовитые лекарства, требовал с больных высокой оплаты, а тот, кто не выполнял его требований, обязательно умирал. Держал он свои средства в глубокой тайне, так что другие врачи ничего о них не знали.