В реальной жизни мужья умирать не должны. Особенно в возрасте тридцати трех лет и в отличной форме; особенно при живой жене, которая не может справиться с потерей. Будущее – гигантская черная бездна; непроглядная – для меня. До смерти Кью я четко представляла себе наш дом на пенсии: невероятная махина на взморье, как в «Истории дизайна»^[11], комнаты набиты книгами и фотографиями. Я даже шум прибоя слышала. Теперь же, мысленно обратившись к грядущему, я не вижу ничего. Каких-то две недели назад я была женщиной с мужем, который наполнял ее мир яркими, радужными моментами. Сейчас я – женщина с перепачканными кровью джинсами и пустым взглядом, которая орет на сестру, пугает мать и бьется в истериках до одышки. Женщина, которую душит горе. Женщина, которая вопрошает: как я сюда попала? как, черт подери, со мной такое произошло? неужто я такое заслужила?

3

Дочь двух весьма успешных нигерийцев не может вырасти и не узнать, что такое настойчивость и искусство долготерпения. Родители собрали вещи, покинули Бенин и приземлились в Лондоне, твердо настроившись воплотить в жизнь мечту типичных игбо и обеспечить нам наилучшую участь из всех доступных в Британии. Это подразумевало учебу в частных школах. Для нас с Глорией – пансионат в школе Сент-Джуд, для нашего брата Нейта – школа для мальчиков чуть дальше по улице. Ну, знаете: клетчатые юбки в складку, уроки латыни, тесные пиджаки и общество богатых белых, которые считают себя лучше и, когда вы с понурым видом бродите по надраенным коридорам, посмеиваются над вашим перманентом^[12] из-за схожести с Лайонелом Ричи. Школьная жизнь была одним большим уроком унижения. В Сент-Джуде, где училось больше восьми сотен человек, я была одной из десяти чернокожих девочек. Глория была второй. Остальные учились в старших параллелях, и, проходя мимо друг друга, мы сталкивались взглядами, выражавшими единодушное отвращение к публике, в окружении которой вынужденно проводили дни напролет.

Наши родители считали, что все делают правильно. Нигерийские родители не допускают возможности провала. У нигерийского ребенка есть два выбора: преуспеть или преуспеть еще больше. Заурядность иссекается, как раковая опухоль, и при помощи дисциплины, суровой диеты и лучшего образования, оплаченного государственными субсидиями и грабительскими суммами за обучение, из податливых плодов ваших чресел выковываются хирурги и юристы мирового класса.

Я и прежде была мимозой стыдливой и изо всех сил старалась не отсвечивать – в отличие от Глории, которая добилась статуса капитана сразу двух спортивных команд – по лакроссу и хоккею с мячом – и начала заплетать волосы в косы, то есть больше не оставляла жирные следы масла «Афро-блеск» на всех поверхностях, с которыми соприкасалась ее шевелюра. Но меня Сент-Джуд вынуждал прятаться в самой себе, как замысловатая фигурка оригами.

– Ты словно хочешь, чтобы я была несчастна, – пожаловалась я маме, плюхнувшись на пол посреди кухни после очередной неудачной попытки убедить ее забрать меня из Сент-Джуда и разрешить посещать обычную районную школу. Ма, которая каждый день вставала в четыре утра и отправлялась в лабораторию на другом конце Лондона анализировать образцы для своей докторской диссертации, посмотрела на меня так, что у меня кровь застыла в жилах.

– Во-первых, я что – твоя подружка? – уточнила она. – Oya, pua n'ebe à!^[13] Вставай, я сказала! Никто не разрешал тебе валяться на полу в форме, за которую заплатили мы с отцом, и заявлять, что я желаю тебе несчастья. Что у тебя там за беды такие?

Проблема в том, что вы не можете просто взять и рассказать своим африканским родителям о школьных невзгодах. Ма и папа надрывались, чтобы дать нам лучшее образование, и плохо отзываться о Сент-Джуде было бы все равно что высмеивать их старания, выступать в роли неблагодарного отпрыска. Родители считали, что в Сент-Джуде не будет проблем, типичных для государственных школ. Они ошибались – разница была лишь в том, что травили меня детки с чопорным акцентом и двойными фамилиями. И я знала, чем заканчивается подобное. Нам устроят встречу с учителем, но ничего не изменится, только папа станет хмурым, а мама впадет в истерику, готовясь излить на окружающих праведный гнев, какой охватывает любую разъяренную родительницу, которой хоть раз доводилось вступаться за своих детей. Поэтому рот я держала на замке.

– Иди книги свои читай, и чтобы я больше ни звука от тебя сегодня не слышала. – Ма насупилась, но все же потрепала мою кудрявую голову, когда я поверженно поплелась вон из кухни.

Глория пыталась научить меня давать сдачи, но мои жалкие попытки бесили ее и изнуряли меня, поэтому я проводила свободное время либо с немногочисленными друзьями, либо скрываясь в библиотеке у мисс Коллинс, невозмутимой библиотекарши, а та снабжала меня книгами, для которых технически я была все еще слишком юна. Как только я обнаружила, что книг и компьютеров мне вполне достаточно для счастья, на меня снизошел пубертат и одарил парой пышных бедер, а также скачком роста в пятнадцать сантиметров, чтобы сбалансировать их ширину. Внезапно я стала обладательницей сисек – может, и не столь внушительных, как у Глории, но все же достаточно свободно колыхавшихся под школьными рубашками, поэтому сестра притащила меня к матери и потребовала купить мне лифчик на косточках.

– Ма, ну это уже порнография какая-то, – прошипела она, показав на мою грудь. – Сделай что-нибудь.

Это было несправедливо. Я не знала, как обращаться со всем этим телом – его было слишком много. Мужские взгляды были мне непривычны, хотелось стать невидимкой, чтобы меня не замечали и не донимали. Как и Глория, я открыла для себя труды по черному феминизму, чему сестра очень обрадовалась, поскольку считала, что я должна использовать свою роскошную задницу, чтобы мотать нервы юным представителям мужского рода.

– Тебе надо вступить в команду по хоккею с мячом, – заявила Глория по указке тренера, который тоже обратил внимание на мой новый рост и окрепшие бедра.

– Что? Нет. – Одна лишь мысль о том, что зрители будут пялиться на мой зад, мечущийся по хоккейной площадке, приближала меня к сердечному приступу.

– Это весело. Можно лупить других, и тебе ничего за это не будет, – сообщила Глория, великолепно изображая психопатку.

– Нет.

– У Маркуса Рейнса тренировки по регби в то же время.

А вот это меня привлекло. Кареглазый Маркус Рейнс был объектом вожделения для всех девчонок возрастом от одиннадцати до семнадцати лет. Глория с отвращением отметила мой интерес.

– Я пошутила. Даже думать о нем забудь, – предостерегла она меня, когда мы ждали у школьных ворот, пока очередная наша «тетушка» подъедет с Нейтом на заднем сиденье и отвезет нас домой. Но мудрые слова Глории, как это обычно бывает, слетели с ее губ к моим новообретенным косам, соскользнули с них и рассеялись в пыли у нас под ногами, пока мы забирались в машину.

В итоге от интрижки с Маркусом меня удержала исключительно собственная застенчивость в сочетании с мучительной неловкостью, которую я прикрывала автобиографиями великих женщин, рекомендованными мисс Коллинс.

К чему я все это веду: в девятнадцать лет я была совершенно не готова к встрече с Квентином. Я поступила в Королевский колледж изучать английскую литературу и цифровые медиа (что смогла позволить себе без всяких угрызений совести, поскольку Глория совершила переворот с подвыподвертом и поступила на юридический факультет Оксфорда) и соединила свою любовь к книгам с талантом к работе в программах «Адоб». До Квентина моя университетская жизнь состояла из сомнительных нарядов, вечеров, проведенных за чтением Достоевского при свете ночника (потому что я была идиоткой, считавшей, что это романтично, тогда как на самом деле это спровоцировало ухудшение моего ныне паршивого зрения), и осознания, что я могу тусоваться до четырех утра без всяких последствий, не считая разве что неизбежной борьбы с сонливостью во время лекций. Грани разумного были призрачны и легко раздвигались с помощью смекалки и определенного количества порций хмельной отваги. Я по-прежнему была застенчива, по-прежнему комплексовала из-за того, как выгляжу со спины, зато владела обширным словарным запасом и доступом к дешевым шотам в студенческом клубе. Казалось, возможно все.

Неуклюжий первый секс у меня случился с парнем по имени Дейн, который ощупывал мою грудь своими большими ладонями так, будто хотел запечатлеть в памяти отпечаток моего бюста. Я некоторое время без особого энтузиазма встречалась с ним, поскольку для меня, хронической одиночки, секс не был частью повседневности. Я даже полюбила обычай Дейна заявляться по пятницам в мою комнату в общаге и делать вид, что ему интересно слушать, как я болтаю о прошедшей неделе, пока подстригаю ему волосы. В универе я перекроила себя настолько, насколько смогла. Стала носить косы до задницы, начала материться. Попыталась (безуспешно) пристраститься к пьянству, которым вроде как отличаются студенты. Завела манеру оперировать фразой «патриархальный гнет» и подружилась с компанией радикальных феминисток, которые взяли меня в свою команду для участия в дебатах.

Я не была готова к встрече с Кью. Он был отнюдь не тем, кому следовало возникнуть на моем пути.

В день, когда мы познакомились, я вышла из своей комнаты, где все еще спал Дейн, и отправилась в «Теско» за пополнением запасов чизкейка и дешевой лазаньи, составлявших мой рацион, когда заканчивалась еда, которую во время визитов домой выдавала мне Ма.

Одно лишь то, что Кью подкатил ко мне, тут же пробудило мой интерес. Тех немногих парней, которые отваживались продемонстрировать мне свое жалкое подобие понтов, ждали насмешки или шквал словесных петард от моих друзей. Я была интровертом, от смущения проглатывала язык и, похоже, производила впечатление недоступной девицы, чем отталкивала большинство ребят, которые теряли борзость при виде меня, вышагивающей по кампусу с косами, раскачивающимися в стороны.

Квентин материализовался рядом, когда я изучала ассортимент замороженных десертов. Я не сразу его заметила. Бросила чизкейк «Нью-Йорк» в корзину, двинулась дальше и только тогда поняла: все это время он стоял еле дыша и сверлил меня взглядом – подобное я прежде замечала только за обитателями кампуса, открывшими для себя тяжелые наркотики.

Я отошла к прилавку со свежими овощами.

Через пару секунд он возник рядом.

Не буду ходить вокруг да около. Он был очень привлекателен. Не просто привлекателен – красив. Почти невыносимо красив. Я порылась в уме в поисках язвительного замечания, но, посмотрев ему в глаза, онемела – от их океанской синевы, какую видишь разве что в брошюрах туристических агентств, где рекламируют острова, о которых вы и слыхом не слыхивали.

– Привет, – решился он и вдобавок улыбнулся столь благостной улыбкой, что я прямо-таки рассердилась.

– Ты меня преследуешь, – огрызнулась я.

– Ага, – беззлобно подтвердил он.

– Белые парни не ходят хвостом за черными девушками, если только не подозревают, что те их обокрали.

– Любопытная теория.

Вид у него был знакомый. Неудивительно, конечно. Люди, которые выглядят как Квентин, не перемещаются по миру незамеченными. Впрочем, он оказался не охранником супермаркета в штатском, а таким же студентом. Я вздохнула.

– Ну чего тебе?

– Э-э. Ну, я надеялся, что ты поможешь мне выбрать правильный сорт перца для…

Я его оборвала:

– Что навело тебя на мысль, будто я разбираюсь в закупках еды? – Я показала на свою корзину. – Или, по-твоему, раз я женщина, значит, должна разбираться в сортах продуктов?

Вот таким я тогда была человеком. Однако друзья меня не отвергали – божий промысел, не иначе.

Кью приложил немало усилий, чтобы разубедить меня в этом.

– Я хотел попробовать приготовить рис джолоф^[14] и…

– Ты – что? Ты – и готовишь джолоф? С какой такой целью?

– У меня в группе по визуальной культуре устраивают обед, куда все приносят по блюду, и мы решили, что каждый приготовит что-то из кухни другой…

Я не сдержалась и опять его перебила. Я – человек, который в школе и словечка из себя выдавить не мог.

– То есть дело не только в том, что я женщина, но ты еще и предполагаешь, будто я умею готовить джолоф?

Кью почесал затылок, и у меня екнуло сердце.

– Просто на последних дебатах ты заявила, мол, хоть ты и готовишь лучший джолоф в этом районе Лондона, это вовсе не значит, что ты, пусть и в условиях патриархата, должна это делать. И я с тобой согласен. Имей в виду.