Я действительно так сказала. Во время бурной тирады, обращенной к моим коллегам по команде для дебатов, в полутемной аудитории, где, как мы полагали, находилось не более шести человек, большинство из которых явились сюда поглазеть на Синтию, нашу прекрасную предводительницу.

Я помогла Кью найти острый перец сорта «скотч-боннет».

Он сказал, что «приметил» меня в кампусе, потому что мои «скулы будут хорошо смотреться на фотографии» и ему хотелось сделать эту самую фотографию. Помню, как посмеялась над ним, хоть и продолжала украдкой поглядывать в его океанские глаза. Подкат у него вышел так себе, хиленький, но мне понравилось, как он смотрел на меня – словно не видел больше никого и ничего вокруг. Мы прошли еще кружок по супермаркету, и пусть меня и взбесило, что ему удалось пробудить во мне интерес, я поймала ту же волну вожделения, что и он, и паруса мои надулись любопытством.

– В общем, позволь мне это сделать, – заявил Кью, когда мы вышли на улицу.

– Сделать что?

– Сфотографировать. Тебя.

Я вгляделась в его лицо, ища признаки бравады, но Кью закинул рюкзак на плечо, и вид у него оказался еще более нервный, чем у меня.

– Ладно, – согласилась я.

На следующий день, сидя на лекции, я передумала и вознамерилась сообщить об этом Квентину при нашей следующей встрече, которая случилась поразительно скоро. Кью дожидался меня под дверями аудитории.

– Привет, – сказал он и протянул мне биографию Джуди Гарленд. Увидев выражение моего лица, он весь залился краской – румянец растекся по шее, вспыхнули щеки. – Я… Я вчера заметил у тебя в сумке биографию Билли Холидей, поэтому решил, что и эта тебя заинтересует.

Парень. Приносит мне книги. Хочет меня сфотографировать. Это уж слишком.

– Заинтересует, – ответила я. – Пойдем?

Кью жил за пределами кампуса, его студенческая квартирка представляла собой одну пустую длинную комнату: паркет в брызгах краски, стены увешаны полароидными снимками и распечатанными фотографиями его авторства. Уже тогда его талант походил на дикого зверя, что отказывается слушаться дрессировщика, но уверенность в себе еще сжималась тугим клубком где-то глубоко внутри Кью. По дороге к нему я боролась с собой – плелась вслед за ним и гадала, что бы обо мне сейчас подумали Глория и Имани, самая ярая феминистка среди моих подруг. Обычно я такой фигни не творила. И, знаете, я все понимаю. Нет ничего «прогрессивного» в том, чтобы капитулировать перед парнем с красивыми глазами и сногсшибательной улыбкой, и, будь у Кью кривые зубы или вся кожа в шрамах от акне, велик шанс, что я бы плеснула ему в лицо острый соус «Табаско» и ушла восвояси. Но красота не дает покоя. Когда красивый человек проявляет к вам интерес, возникает чувство, словно вам преподносят подарок, и в тот момент я была девчонкой, которую, черт подери, осыпали подарками. Легкомысленной девчонкой. Впрочем, мне было девятнадцать лет.

– Послушай, – сказала я Кью, когда он отпер входную дверь, – кажется, не стоит…

Я не закончила предложение, потому что он улыбнулся улыбкой, которая согрела меня всю, в том числе ниже пояса. Какие уж тут возражения.

Он усадил меня на табурет и сфотографировал, а потом показал мне мое собственное лицо на мониторе компьютера и спросил, не приготовить ли мне что-нибудь.

– Джолоф? – уточнила я.

Он покраснел.

– Я думал про кое-что другое.

– То есть ты и правда готовить умеешь? – спросила я.

– Для тебя – умею, – ответил он.

Разговорами за кое-как состряпанным пад-таем^[15], который мы ели сидя на полу, Кью проложил себе тропинку в мою жизнь. Я узнала, что он родом из тех самых Морроу, менее кичливого британского ответа Ротшильдам, и тут же стало ясно, откуда у студента деньги на такую квартиру. Он изучал фотографию и цифровое искусство. Он не понтовался. Голос подвел его не раз, словно у нас был не разговор, а собеседование, устный экзамен для допуска в мой мир. Казалось, будто Кью просунул руку в щель между пуговицами на моей блузке и выдернул у меня из груди сердце. И, между прочим, так и не вернул его на место. Тебе стулья нужны, заявила я. Значит, куплю стулья, ответил он, а затем ласково привлек меня за шею к себе и поцеловал. Мы долго болтали. Много целовались. В конце концов уснули на груде подушек, которые он имел наглость называть постелью, а утром я проснулась первой и воспользовалась возможностью запечатлеть его лицо в памяти. Позже, зашнуровав обувь и снова надев очки, я пораженно застыла в дверях. Меня что, на спор соблазнили? Ради галочки? Что дальше? При мысли о том, что я стала развлечением на одну ночь, мне стало тошно. Кью, застегивая рубашку, попросил меня подождать, и, пока он не спеша шел ко мне с другого конца комнаты, я вообразила себе сотню вариантов отказа.

А потом он переплел свои пальцы с моими.

Дейна чуть удар не хватил.

– Какого хрена? – рявкнул он, когда пару дней спустя я наконец набралась отваги сообщить ему новость. – Ты бросаешь меня ради какого-то белого хмыря?

Квентин вальяжно прильнул к дверному косяку и с вызовом посмотрел на Дейна. Тот задумался, но моя выходка скорее задела его гордость, чем разбила сердце. Через месяц он и думать обо мне забыл, подыскав себе девчонку, которая смотрела на него как на бога.

Несправедливо, как я уже сказала. Шансов у Дейна не было. Как и у меня, если уж на то пошло. То есть у нас с Кью. Мы влюбились друг в друга с разбега. Мой необоснованный цинизм по отношению к нему выветрился практически сразу же. Кью был исполнен уверенности: мы будем любить друг друга до скончания веков, мы поженимся, я – его вторая половинка. Я верила ему, потому что он не давал мне поводов думать иначе. Мы впервые занялись сексом на его постели из подушек, и я обзавелась не одной, а сразу двумя занозами в заднице, которые он вытащил пинцетом только ближе к вечеру, когда солнце скрылось за лондонским горизонтом. В кои-то веки меня не тревожило, что кто-то разглядывает мое тело; мне нравилось, как он смотрел на меня: будто не верил, что я реальная. За неделю время, которое мы проводили порознь, заметно сократилось; стопка моих вещей прописалась в углу его комнаты, его фотографии – на стенах моей. К третьей неделе мы перестали расставаться по ночам. К шестой неделе мои друзья, рассерженные и недоумевающие, почему я их забросила, устроили мне интервенцию, куда Кью явился без приглашения, зато с коробкой пончиков бенье^[16] – и всех очаровал. Сраные пончики. Такой он был парень.

Смеясь, мы вжимались друг в друга на моей миниатюрной постели и просыпались взмокшими, независимо от температуры за окном. Он часто просил меня читать ему вслух. И я читала ему «Девственниц-самоубийц», а он покупал мне биографии жен знаменитых людей. Кью был элегантно неряшлив, что часто свойственно очень богатым людям. Хотя порой это казалось несколько нарочитым. Рубашка навыпуск, которую его руки неосознанно тянулись заправить, прежде чем Кью вспоминал, что лучше этого не делать. С самого начала он страдал возмутительной привычкой пропадать, из-за которой я, дожидаясь сообщения от него, пялилась в телефон с нарастающим раздражением, а он как ни в чем не бывало объявлялся спустя несколько часов, с невинным видом, весь сияя. Он всегда предвкушал наши встречи, и его улыбка угасала; он никак не мог понять, почему я сержусь.

Я ни словечком не обмолвилась о нем дома. Даже Глории не рассказала.

К двенадцатой неделе у меня на пальце появилось кольцо. Я, и глазом не моргнув, сказала «да». В ночь, когда он сделал мне предложение, мы напились теплого вина прямо из горла и, хихикая, торопливо перепихнулись на заброшенной железнодорожной станции на окраине Лондона. Мне хотелось сбежать вместе с ним. Сыграть свадьбу на пустынном пляже в каком-нибудь экзотическом краю, где растет гибискус, а под ногами белый раскаленный песок. Я мечтала быть в легком платье и произнести клятву верности, стоя в воде того же цвета, что и глаза Квентина. Но в первую очередь сбежать мне хотелось, чтобы не встречаться с родными и не рассказывать им, что я собралась замуж за парня, с которым знакома пять минут. И он ведь даже не игбо.

– Расслабься. Ты знакома со мной целых семь минут, – заявил этот засранец, ведь если речь заходила о нас, он почему-то был уверен, что все образуется. Когда меня буквально уносило торнадо волнения, Кью хватал меня за щиколотки и опускал на землю. – Ты будешь жалеть, что вышла замуж не в окружении родных, – сказал он.

Он оказался прав. Плюс мы его завораживали. Он был единственным ребенком в семье, и я замечала зависть, вспыхивающую в его глазах всякий раз, когда я болтала по телефону с Гло или Нейтом, грустную улыбку в уголках губ, когда он слышал, как я говорю родителям, что люблю их. Квентину хотелось стать частью чего-то нового, чего-то согревающего. Ему хотелось чего-то большего, чем еженедельные созвоны с матерью, которая относилась к его призванию как к бредовому увлечению, глупому проявлению подросткового упрямства. В Кью хранилось столько любви, но девать ее ему было почти некуда и неоткуда было получать ответное признание. Поскольку выпустился он на год раньше меня, мы заключили пакт: пожениться на следующий день после того, как я окончу университет. Так мы и сделали. Устроили «скромную» церемонию на две сотни гостей (послушайте, на обычную нигерийскую свадьбу приглашают до пятисот человек; по сравнению с этим наша свадьба действительно вышла скромной). Помню, каким нарядным был папа в своем элегантном черно-золотом исиагу^[17], как Нейт подмигивал мне, сидя рядом с Джексоном. Ма умудрилась сохранить присутствие духа. Она мысленно составляла список друзей и дальних родственников, с которыми ей предстояло объясниться; проигрывала в голове сочувственные возгласы подруг, узнавших, что ее дочка вышла замуж за красавчика-ойнбо^[18], вынудившего ее пожениться в нежном возрасте двадцати одного года.

– Ты тревожишься из-за нашей свадьбы? – как-то вечером спросил Кью.

– Да, блин, тревожусь. Каждая приличная феминистка как «Отче наш» знает все риски партнерства с мужчиной – и вот она я. Рискую всем ради страсти. O bu ihe ihere – это, кстати, значит «какой позор».

Он рассмеялся.

– Нет, ну серьезно. Разве ты ожидала, что тебе достанется кто-то вроде меня?

– Неа. Определенно нет. Как и мои родители. Папа наверняка уже позвонил своим сестрам и велел прекратить поиски какого-нибудь добропорядочного Чигози или Нонсо.

– Их это волнует? Что я не нигериец?

Я поцеловала его, поскольку в двух словах не объяснить, как ваших близких может тревожить то, что спектр любви вашего избранника ограничивается его неспособностью разделить ваш жизненный опыт.

– Они хотят, чтобы я была счастлива.

Он обхватил ладонями мое лицо и тоже поцеловал.

– Нам надо завести «Ютуб»-канал.

– Межрасовый контент? «Мраморный кекс»? Вот до чего дошло, да?

Кью прекрасно провел время на нашей свадьбе. Он пришел в восторг от всей этой обрядности, покорно сдался в руки папы и Нейта, которые организовали для него традиционный костюм, какой подобает надевать согласно нашим законам и обычаям. Растянувшись на полу по традиции йоруба^[19], он расхохотался во весь голос и ни разу не позволил шепоткам и цоканью Аспен омрачить себе настроение. Кью сфотографировал меня у входа в церковь. В какой-то момент я увидела, как он ругается с Аспен, но за свадебным столом он ни словом, ни духом не дал мне понять, что что-то не так. Мы провели неделю на Гавайях: прогуливались по пляжу и, запершись у себя в номере, вкушали соль и счастье.

Роль свадебного наряда для меня – к ужасу и недовольству Ма и Глории – сыграло платье для выпускного цвета слоновой кости, которое мы с Кью отыскали на распродаже в «Дебенхамс»^[20].