Однажды в среду пасмурным утром в мою жизнь впорхнула Би. Она принесла с собой запах ментоловых сигарет и дорогих средств для ухода за волосами, а также вызывающее равнодушие к одобрению окружающих. Разумеется, она тут же мне понравилась. Я сидела за рабочим столом (из необработанного дуба; он регулярно одаривал меня занозами, зато вписывался в эстетику обшарпанного эко-шика «Своего круга»); подняв голову, я увидела, как Барри, вице-президент креативного отдела (и, к слову, самый душный, самый невыносимый тип в мире – позже он трансформировался в имбецила, который ходит в кафтанах и делает примочки из конопляного масла), ведет по офису незнакомку. Би явилась на шпильках высотой десять сантиметров, в огненно-красной юбке-карандаше, с серьгой-гвоздиком в носу и выражением лица «вы мне в подметки не годитесь».

– Знакомьтесь: Белинда Контуа, – едва ли не с благоговением в голосе представил ее Барри, – наш новый арт-директор. Давайте поприветствуем Белинду нашим фирменным Круговым Объятием.

Би посмотрела на него так, словно Барри предложил провести сеанс публичного самоистязания.

– О, это совсем ни к чему. Ничем хорошим это для нас не закончится, – заявила она и быстро обвела взглядом комнату. – Рада знакомству. – Ее голос сочился сарказмом. Би заметила, что я прыснула, и подмигнула мне. Моя судьба была решена. Я пришла от Би в восторг.

В обед она материализовалась у моего стола. Сменив шпильки на «мартенсы», Би стала гораздо меньше ростом. На лице у нее красовалась ехидная ухмылка, которая, как я позже выяснила, почти никогда с него не сходила.

– Ева, да? – уточнила она. – Пообедаем?

Я согласилась, поскольку в случае с Би выбора нет – просто доходит это до вас не сразу. Она каждый день объявлялась возле моего стола в обеденное время, и только спустя примерно месяц я начала воспринимать ее попытки подружиться всерьез. И как-то раз, когда в кафетерии «Своего круга» Би, поковыряв вилкой салат, заявила, что «в нем яиц не меньше, чем в мужской раздевалке», я не выдержала и поинтересовалась:

– Рискну показаться навязчивой, но все же спрошу: Белинда, почему ты со мной общаешься?

Она широко улыбнулась: клянусь, небеса разверзлись, и солнечный свет пролился на ее парик недели – вороной «боб» длиной до подбородка.

– Ты хочешь знать, что я в тебе нашла?

То, как она перевела мой вопрос, подчеркнуло, до чего жалко он прозвучал. Я схватила книгу, с притворной небрежностью пролистала ее и пискнула:

– Просто любопытно.

– У тебя такой вид, будто тебя бесит то же, что и меня, – сказала Би. Глаза у нее были подведены фиолетовым. – Каждому нужен тот, кто разделит с ним отвращение к одним и тем же вещам.

– И все? – удивилась я. – Думаешь, меня отвращает то же, что и тебя?

– Я сказала «бесит», – подчеркнула Би, отодвинув в сторону салат. – Плюс, к тебе, похоже, на кривой козе не подъедешь. Мне такая подружка не помешает. И зови меня Би, ладно? Белиндой мама назвала меня в наказание за то, что я не родилась мальчиком.

Я пристально вгляделась в ее лицо, она достала сигарету. У «Своего круга» был свой «Кодекс ЗОЖ», согласно которому курение запрещалось, но Би сразу дала понять, что не собирается тратить время на соблюдение каких-то там убогих правил.

– Ты на меня ужас наводишь, – прямо сообщила я ей.

Отсмеявшись и вернув лицу привычное ехидное выражение, Би ответила:

– Это пройдет.

Она оказалась права. И насчет того, что это пройдет, и насчет своей способности выделять тех, кто презирает то же, что и она. Нашу дружбу укрепили посиделки в барах после работы, когда за кальмарами в кляре и коктейлями мы глумились над Барри и девизом «Своего круга». Обоюдное отвращение к накладным ресницам и теням для век сблизило нас еще сильнее. Я узнала, что Би – дитя докучливой, но любящей пары из Гайаны. Меня поражало, что ей не приходилось добиваться уважения окружающих – она попросту принимала его как данность, поскольку противостоять ей не мог никто. Я слегка завидовала Би – в хорошем смысле, вдохновляясь ее примером.

Когда я думаю о дружбе, мерилом для меня служат наши отношения с Би. Поэтому, когда она, перемыв посуду, поднимается ко мне и тихо зовет меня по имени, я в ответ приподнимаю краешек одеяла и позволяю Би забраться ко мне в постель – нашей дружбе все нипочем.

День девятый.

Нейт и Би подпирают стену у меня в спальне, наблюдая, как я разглядываю потолок, и тут в комнату заходит Глория. Она здоровается с Нейтом – ударяется с ним кулаками и говорит: «Че как?», а Нейт с болью в голосе отвечает: «Никогда больше так не делай».

– Спустя все эти годы ты так и не свыкся с тем, что я своя в доску, Нейт.

Нейт вздыхает.

– Гло. Ты не «своя в доску». Ты мать.

Глория кивает в мою сторону.

– А тут как дела обстоят?

Би достает из кармана пилку для ногтей и указывает ею на меня.

– Мы пытаемся убедить ее встать, но она хочет лежать и смотреть в потолок.

– Никому здесь на работу не надо? Почему вы все время меня караулите? – спрашиваю я, не глядя на них.

– Сегодня суббота, ты в курсе? – уточняет Нейт.

– И ты, наверное, хотела сказать «заботитесь», – добавляет Гло. – Почему мы все время о тебе заботимся?

– Давай я хоть ванну тебе наберу, детка, – предлагает Би. – Тебе полегче станет.

– Да уж, поскольку запах здесь легким не назовешь. – Мой брат, эталон тактичности.

– Мило. Очень мило, Нейт. – Глория отдергивает шторы и распахивает окно. Свет режет мне глаза.

– Да чтоб тебя, Гло. Ну зачем ты так? – стону я.

– Короче. Ты либо идешь и принимаешь ванну, либо я приведу сюда Ма с папой и заставлю их вызвать пасторов из миссии Кеннета Коупленда, чтобы те провели обряд изгнания из тебя демонов нечистоплотности. Выбирай. – Она стоит, уперев руки в бока. За тридцать шесть лет жизни она ни разу не вышла из спора проигравшей – как такое возможно?

– ЛАДНО, – цежу я сквозь зубы. – Я приму ванну.

– Наконец-то, блин, – ворчит Нейт.

В ванной комнате зубная щетка Кью как ни в чем не бывало тусуется рядом с моей в бирюзовом стакане на раковине. Я вспоминаю, как мы стояли в «Бутс»^[25]: Квентин ожидаемо опоздал на встречу со мной, а потом сто лет выбирал такую заурядную вещь. Я быстро потеряла терпение и принялась изводить его едкими замечаниями.

– Это просто зубная щетка, Квентин, – сказала я. – Подобный выбор не требует тех усилий, которые ты в него вкладываешь.

– Да ты порадуйся лучше – я так сильно тебя люблю, что готов пережевывать еду за двоих, когда нам стукнет восемьдесят и ты останешься без зубов.

Мое раздражение испарилось почти моментально.

Я зажмуриваюсь и не открываю глаза, пока боль не утихает.

Би и Глория усаживают меня в ароматную воду. Они сначала распутывают, затем массируют с шампунем мое афро, Глория трет мочалкой мне спину. Такое чувство, будто кожа слезает с меня с каждым ее движением. Наверное, мне следовало бы устыдиться своего вида: на запястьях синяки – следы моих собственных пальцев, которыми я все эти дни стискивала саму себя, чтобы не рассыпаться на мелкие осколки. Я безвольно роняю руки в воду. До чего легко было бы скользнуть за ними вниз и присоединиться к Кью – эта мысль посещала меня не раз с тех пор, как он умер.

Всему отведен свой срок. У меня есть немного времени оклематься, достичь стадии «ей лучше», прежде чем моя группа поддержки растворится во тьме, когда устанет от меня, от моей скорби. Любовь, исходящая от родных и друзей, придавливает к земле. Все желают мне добра, а я бы хотела сбросить этот груз хоть на секундочку и прийти в себя. Но горе не действует в одиночку – оно всасывает всех и вся в свой омут, и единственный способ избежать этой участи – при условии, что горе не касается вас напрямую, – это дистанцироваться. Я бросаю взгляд на Би. Я не готова с ней расстаться.

Би льет воду мне на макушку. Гло берет меня за руку и подстригает мне ногти. Они помогают мне выбраться из ванны – вода подо мной серая.

– Какая мерзость, – говорю я.

– Тоже мне новости, – бурчит Глория.

За ночь из постели выветрился запах Квентина. Не осталось ни тонкого аромата, который ощущался, когда я перекатывалась с боку на бок, ни даже его следа – когда я зарывалась носом в подушки. Тем утром я проснулась с бешено колотящимся в груди сердцем. Хотелось закричать, но какой смысл? Я ведь сама виновата. Оказывается, если киснуть в собственном горе и преть в постели днями напролет, наволочки перестают пахнуть вашим мужем. Я возвращаюсь в спальню – Ма протерла пыль, сменила белье в кровати и зажгла ароматическую свечу. Она целует мои веки. Я замечаю, что под глазами у нее пролегли тени – несомненно, по моей вине. Меня гложет совесть.

– Тебе полегче? – спрашивает Ма.

– Полегче, – отвечаю я со всей твердостью в голосе, на какую способна. На это меня хватает. – Спасибо, Ма.

Я сдерживаю замечание насчет свежей постели – все мои надежды на возвращение запаха Кью ныне утекают в сток вместе с мыльными хлопьями. Когда я думаю о подобном – о том, что и другие мелочи, составлявшие Кью, – то, как звучал его голос спросонья, как выглядело его «задумчивое» лицо, как все его рубашки протирались на левом локте до прозрачности, – будут и дальше растворяться даже в моей памяти, – у меня перехватывает горло.

Ма улыбается.

– A hu ru m gì n'anya^[26].

Что-то новенькое: мне сообщают, что я любима – будто у меня есть шанс об этом забыть.

Пока Гло втирает мне в плечи лосьон, а Би роется в ящике с трусами, я ощупываю свои впалые щеки, торчащие ключицы, появившийся просвет между бедер. Интересно, Кью узнал бы меня такую?

– Ну-ка, детка, – Би подходит ко мне с найденными трусами. Ее лицо выражает предельное сочувствие. – Давай-ка тебя оденем.

6

Квентин был любителем сбегать от проблем.

В первый раз он сбежал из большого старого особняка, от призрака довольно известного в обществе отца и невыносимой матери – и так променял мир благотворительных балов и старых денег на куда менее роскошную жизнь. Во второй раз Кью подошел к вопросу более основательно. Он знал, что каждому нужен свой план Б. Этот его урок я усвоила.

Звонит Аспен, а я спросонья плохо соображаю, забыв, что больше не отвечаю на звонки. Телефон сгоняет с меня остатки сонливости; не отдавая отчета своим действиям, я нажимаю на зеленый кружок, Аспен тотчас извергает мне в ухо порцию яда, и я буквально отшатываюсь от динамика.

Надо сказать, Аспен – далеко не приятный человек. Она считает, что право страдать принадлежит только ей, поэтому сначала спустит с вас шкуру, а потом уже вонзит клыки. Ее тон по умолчанию – злобное шипение. Она недовольна: я избегаю ее, а ведь Аспен избегать нельзя; к ней необходимо относиться с благоговением, а ее нужды исполнять в первую очередь. Я ожидала, что главной темой этой беседы станет тот Неожиданный Ночной Визит, но Аспен берет на себя задачу изложить по пунктам, почему считает виновной в смерти Кью меня. И вот я лежу в супружеской постели в пижаме покойного мужа и слушаю лекцию, как не оставила ему никакого иного выхода из отношений, кроме суицида.

– Я в жизни не встречала столь эгоистичных людей. – Ледяной тон Аспен становится холоднее еще на десяток градусов. Звучит убедительно. – Ты считаешь, что у тебя монополия на муки? – спрашивает она. Вот это ирония – аж глаза щиплет.

Она как бревно в чужом глазу, попрекающее соринку в вашем.

– Он – мой сын. Ты знала его всего ничего, но при этом не способна снизойти до меня и поинтересоваться, как я себя чувствую?

«Всего ничего», по мнению Аспен, – это почти три года ухаживаний и десять лет в браке, и данное восприятие с точностью демонстрирует ее ко мне отношение. Смешно. И я смеюсь. Захожусь таким смехом, что заглушаю голос свекрови. Я обрываю звонок в разгар ее тирады и зашвыриваю телефон в другой конец комнаты. Хватит с меня раздражителей. Меланхолия требует концентрации.

Привлеченная шумом, в комнату заходит Глория и подбирает с пола мой телефон – экран в свеженьких трещинах.