Сидеть в огромной бостонской церкви, пытаясь успокоить воющего младенца, в дизайнерском костюме, принадлежавшем девушке, которая лежит тут же в гробу… Даже буйное воображение Уиллы не могло бы себе такого представить. Облегающий покрой пиджака стеснял движения. Создавая его, мистер Армани не думал о младенце, так что его вины тут не было. Уилла сунула в рюкзак джинсы и рванула спасать сына, даже не вспомнив об одежде для похорон. Это было четыре, может, пять дней назад, она потеряла счет часам. Алдус не делал различия между ночью и днем, и она вынуждена была обходиться таким малым временем сна, какое, по ее прежним представлениям, немыслимо для человеческого организма. Одеванием для похорон Уилла озаботилась всего за полчаса до выезда, и пришлось в спешке обратиться к гардеробу Хелин. В нем все было аккуратно развешено на деревянных плечиках, строго по цвету, и в безупречном порядке, царившем в этом шкафу, Уилла почувствовала схожесть между мертвой девушкой и своим сыном. Но дорогой вкус Хелин потряс ее. Быстро перебирая ярлыки в поисках нужного размера, Уилла лишь ахала: Фенди, Версаче, Ральф Лорен. Слава Богу, нашлись два-три костюма, подходившие ей. Вероятно, прежде чем перейти к шикарному гардеробу для беременных, Хелин подбирала нужный размер.

Уилла так обрадовалась, найдя хотя бы что-то, более уместное для церковной службы, чем футболка, что даже не подумала заранее о том, как много друзей Зика и Хелин будет в церкви. Теперь ее осенило: вдруг они узнают этот темно-синий шелковый костюм, который видели на Хелин в последний раз на какой-нибудь вечеринке по случаю чьего-либо повышения, и подумают, будто Уилла – мерзкая свекровь, ставшая рыться в гардеробе снохи, даже не дождавшись ее похорон? Она сознавала весь ужас ситуации, но словно со стороны, отгороженная от происходящего изнеможением. Впрочем, костюм достаточно камуфлировали потеки от детских срыгиваний на лацканах.

Вой младенца захлебнулся в серии судорожных вдохов и смолк, предоставив поминальной церемонии недолгий момент благословенной тишины, которая вскоре снова была нарушена. На фоне приглушенной органной музыки детский плач волнами то взмывал ввысь, то опадал, будто завывание сирены. Несмотря на все страхи Хелин по поводу фармакологического вреда, она родила сына с мощным грудным резонатором. Тем не менее в руках Уилла ощущала это розовое, как детский ротик, существо чем-то невесомо-иллюзорным. Ей не доводилось успокаивать новорожденных уже не одно десятилетие, и она сама была на грани слез. Поймав взгляд Зика, Уилла кивнула в сторону прохода, встала, неловко протиснулась между спинками передних деревянных скамей и коленями сидевших с ней в одном ряду людей и направилась к выходу. Вероятно, это была паранойя от бессонницы, но ей казалось, что на нее смотрят укоризненно. Или, по крайней мере, как на затесавшуюся в их ряды женщину, не испытывающую должной признательности за полученный дар – ДНК Хелин. Роскошно одетые присутствующие ощетинились против нее, словно враждебное племя, что она приписала влиянию Хелин. Друзья Зика всегда были милыми скромными мальчиками, они оценивали вещи по справедливости и даже никудышных спортсменов не изгоняли из своей команды. Впрочем, сейчас она имела в виду его ранние бойскаутские времена. Ей было неведомо, каким стал Зик в Бостоне, сначала как студент Гарвардской школы бизнеса, а теперь как молодой профессионал, добивающийся признания среди самых высококонкурентных мерзавцев на планете.

Уилла пробиралась вдоль задней части придела мимо разных выходов, не зная, куда они ведут – в какие-нибудь цокольные залы для общения прихожан или прямо на улицу. Шел дождь. Скорбящие оглядывались, желая убедиться, что источником такого шума действительно является младенец. Уилла отвечала взглядом, таившим обиду. Не окажется ли когда-нибудь важным, что мальчик присутствовал на похоронах матери? Рождение этого прекрасного ребенка было последним достижением Хелин, и он имел право находиться здесь как единственный единокровный родственник, если не считать ее родителей, которые едва успели прибыть из Лондона к заупокойной службе. Алдусом, как выяснилось, звали отца Хелин, однако Уилла не была уверена, что это достаточное основание, чтобы называть так детей и теперь. Она внимательно рассмотрела первый ряд, пытаясь со спины, по тщательно подкрашенным волосам угадать мать Хелин. Бедная женщина – потерять дочь!

Уилла переложила Алдуса с одного плеча на другое и почувствовала солидное количество молока, которое он срыгнул на пиджак. Это следовало квалифицировать как наихудшее из всех возможных использований костюма от Армани. Но иного выбора, кроме гудвилловской барахолки^[7], у нее не было. Может, разослать по электронной почте приглашения тощим, как палки, критически настроенным подругам Хелин, чтобы они заехали и взяли что-нибудь себе на память? Хотя жаль отдавать целое состояние из дизайнерской одежды, возможно, самое дорогое материальное имущество пары, когда Зик влез в серьезные долги из-за похорон.

Совершавшая богослужение священница, круглолицая женщина в очках, мурлыкала свою молитву-на-все-случаи-жизни. Было ясно, что она не была знакома с Хелин. Уилла даже не спросила, сообщил ли ей Зик, что Хелин покончила с собой. Поскольку Зик не знал, чего бы хотели родители Хелин, англиканская церковь показалась ему наиболее подходящим выбором, сами они не участвовали ни в организации, ни в оплате похорон. В те первые часы, пребывая в полном смятении, он, не задумываясь, выкладывал кредитные карточки, хотя стоимость бальзамирования была огромной. Единственным заявленным желанием родителей Хелин было напоследок увидеть свою дочь, так что Зику пришлось покрыть расходы на церемонию прощания с открытым гробом.

Уилла почти не разговаривала с ними, лишь извинилась за отсутствие Яно, объяснив, что новая работа и необходимость присматривать за беспомощным отцом-инвалидом не позволили ему приехать. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, насколько далеки от нее эти люди, не только географически. Детство Хелин провела в закрытых школах-пансионах. Наверное, для британцев, каковыми они являлись, такой уклад был более естественным, чем он казался Уилле. Она понимала, что не должна полагаться на стереотипы и задним числом восстанавливать жизнь Хелин как череду эмоциональных травм, толкнувших ее на самоубийство. «Химия мозга», – повторял Зик, и Уилла кивала. В последние годы работы в журнале она редактировала научный и медицинский разделы, так что обладала профессиональным взглядом на болезни. Хелин была полноценной личностью, как любой другой человек, за исключением тех периодов, когда церебральная потеря соли провоцировала у нее ментальное расстройство с тяжелыми последствиями. Если бы не серотонин, подобная участь могла бы постигнуть практически каждого.

Алдус, в конце концов обессилев, затих у нее на руках, икая время от времени, но расслабившись. Уилла поглаживала его по торчавшим во все стороны кудряшкам. Волос у него было больше, чем положено младенцу, угольно-черных, как у Хелин, и стоявших дыбом, словно от ужаса перед жизнью, в которой он приземлился. Его полупрозрачные веки и поджатые губки вызывали у Уиллы потребность защитить и усугубляли сострадание к ее высокому, красивому, раздавленному горем сыну, в тот самый момент направлявшемуся к кафедре, чтобы прочитать надгробную речь. Она отговаривала его, предупреждала, что ему будет тяжело держать себя в руках перед множеством собравшихся, сложнее, чем на любой презентации, какие ему довелось проводить в жизни. Это было до того, как Зик объяснил ей, что именно хочет прочитать: предсмертную записку Хелин. Уилла тогда вышла из себя, кричала, за что теперь ей было стыдно. Их обоих это изнурило. А потом он дал ей записку, и она, прочитав ее, долго плакала.

Разумеется, Зик был прав. Бедная девочка, похоже, не один месяц трудилась над этим четко сформулированным текстом, последним выражением благодарности Зику за его любовь и надежды на будущее их ребенка. Для оглашения на церемонии прощания им пришлось убрать лишь один роковой пассаж, в котором Хелин выражала уверенность, что лучшим ее подарком Зику и сыну будет устранение ее отравляющего присутствия из их жизни.

Уилла уже перестала спрашивать себя: неужели может случиться что-то еще худшее? Cидя в спальне сына и разбирая прикроватную тумбочку его подруги, она выбрасывала тюбики с этикетками «Play “O”» и «LoveLube»^[8], чувствуя абстрактное утешение в том, что они наслаждались своей интимной жизнью несмотря ни на что – беременность, депрессию и препараты, как известно, подавляющие либидо. Это ее занятие казалось таким же нереальным, как все остальное, что она делала после того, как примчалась в Бостон по общенациональной автомагистрали I-95, прежде всего – то, что спала в кровати недавно умершей. В первый же день, когда Уилла приехала под утро, Зик уложил ее на кровать, сам он спал на кушетке рядом с колыбелью. В занимавшемся свете дня Уилла лежала без сна на том самом месте, где окончила свою жизнь Хелин, потом наконец встала, пробралась, подобно привидению из викторианского романа, в гостиную и замерла, уставившись на младенца в колыбели и его убитого горем отца на кушетке. Ей хотелось вместе с ними соскользнуть в забытье. Все что угодно – лишь бы не возвращаться в спальню, где обитал призрак. Уилла не решилась спросить, с какой стороны постели спала Хелин, и не знала этого, пока не поняла сама, когда, закончив рассовывать валявшиеся вещи, перешла к тумбочке.

Во время поминок, заупокойного собрания, или как там еще назвать то, что друзья Хелин благородно устроили в своей юридической фирме, Уилла начала ощущать, как сгущается и становится удушающей атмосфера: многие этапы жизни завершились. Зик и его ребенок вступали на некую неведомую тропу, и первым шагом было выселение из квартиры, которую самостоятельно Зик не мог себе позволить. Аренда была оформлена на Хелин, так что съезжать можно было без всяких юридических последствий. Уилла сомневалась: исходя из ее опыта, домовладельцы всегда одерживали верх. Но Зик объяснил, что это являлось одним из преимуществ того, что они не были женаты официально. Серьезный долг Хелин по кредитной карте тоже не станет его проблемой. Зато они лишаются ее «мерседеса», автомобиль вместе с ошеломляющими ежемесячными выплатами немедленно возвращался к дилеру.

Для Яно и Уиллы, беби-бумеров, агностически относившихся к традициям, изначально не имел значения официальный статус их союза. Сожительство они находили нормальным явлением. Но с тех пор как они узнали о решении пары не прерывать беременность, он считал, что его благородный сын будет настаивать на браке с матерью будущего ребенка. Яно ошибался: эти дети не были заинтересованы в браке – ни с юридической, ни с сентиментальной точек зрения. Хелин была юристом^[9], объяснил Зик, и не нуждалась в шаблонном договоре со штатом Массачусетс, чтобы распоряжаться собственной жизнью. Благородство не умерло, просто не всё теперь в руках мужчин, и таким женщинам, как Хелин, больше не требовалось подобное покровительство. Все это Уилла начинала понимать, заглянув в частную жизнь Зика.