Зик отвернулся от нее, и в этом повороте головы она увидела все поражения, какие он потерпел в жизни: упущенное всего на какой-то волосок первое место на общештатских соревнованиях по бегу; ту блондинку, что дала ему отставку на выпускном вечере. Экзамен по программе повышенной сложности^[12], какой он завалил из-за кишечного гриппа. Поражения случались у него так редко, что она могла пересчитать их по пальцам, во всяком случае те, о которых знала. Зик был хорош во всем, за исключением разочарований. Их он переживал тяжело – за отсутствием практики.

– Вы, по крайней мере, встали в очередь на ясли? Полагаю, Хелин собиралась вернуться на работу.

Зик посмотрел на нее странным умоляющим взглядом, смысла которого она не поняла. Потом встал и пошел по коридору в кухню. Уилла закрыла еще одну коробку, сосчитала до десяти, поскольку больше делать было абсолютно нечего, и последовала за сыном. Он стоял, уставившись в открытый холодильник.

– Знаю, об этом трудно говорить. Я могу остаться у тебя на какое-то время, чтобы помогать. На следующей неделе поеду с тобой на очередной осмотр к педиатру. Однако нам придется составить какой-то план.

– Я не прошу тебя делать это для меня, мама.

– Знаю. Тем не менее.

Он хлопнул дверцей холодильника.

– Я говорил это Хелин, наверное, раз сто. «Нам нужно выработать план». Наверное, это звучало так же, как то, что ты произносишь сейчас. Значит, она испытывала тогда то же самое, что я теперь.

– Это было не такое уж диковинное предложение. Для человека, имеющего ребенка.

– Я хотел, чтобы мы поездили, посмотрели разные ясли. Просил ее подумать о декретном отпуске, если это ей больше подходит. Но ей было нужно нечто особенное.

Уилла узнавала тот самый гнев по отношению к Хелин, который сама нередко испытывала. Им по очереди приходилось прилагать усилия, чтобы держать его под контролем. Ребенок должен любить свою мать, и они всегда должны будут об этом заботиться.

– Она не могла мыслить трезво. Теперь нам это ясно.

– Что мы знаем сейчас, так это то, что Хелин давно планировала самоубийство.

– Нет. Она любила тебя. Перестань себя винить, ты все делал правильно.

– Перестань это твердить, мама. Порой, поступая правильно, получаешь большую фигу! Тебе это никогда не приходило в голову?

– И тем не менее.

То, что Зик повторил слова Уиллы, могло показаться передразниванием, но не обязательно так и было. Они часто одновременно произносили одни и те же слова в один и тот же момент.

– Вот что я предлагаю, – сказала она. – Ты можешь некоторое время пожить у нас, чтобы мы тебе помогали. Только до того момента, когда ты разберешься со своими проблемами.

Зик состроил гримасу.

– В Джерси?

– Я знаю, что ты считаешь Джерси чем-то вроде гигантской обшарпанной окраины Манхэттена. Когда папе поступило предложение из Чансела, я тоже так думала, я была готова… – Уилла вовремя спохватилась, чтобы не произнести «убить себя», два слова, которые теперь навеки были исключены из их семейного лексикона. – Но Вайнленд оказался не таким, как я ожидала. Он больше похож на Виргинию. Это правда.

– А на что похожа Виргиния, мама?

– Мы прожили там почти восемь лет. После твоего рождения это самый долгий срок, проведенный нами на одном месте. Как ты можешь не знать?

– Потому что – дай-ка вспомнить – я тогда учился в колледже в Калифорнии, а потом в Школе бизнеса в Бостоне.

– Но ты приезжал домой летом, раза два. Один уж точно. И на другие каникулы. Ты бывал там на каждое Рождество, насколько я помню.

– Да, Виргиния. Там был Санта-Клаус. И рождественские елки. Конечно, я помню все это. А на стикерах – голубые хребты. Для тех, кто их любит!

Уилла попыталась улыбнуться.

– Ты хочешь сказать, что твоя семья долго жила в Виргинии, а единственное, что ты вынес оттуда – это какой-то стикер на бампере?

– Нет. Я хочу сказать, что это не моя система отсчета. Я взрослый человек, и у меня отдельный от вас жизненный опыт.

Уилла поняла, что в этом споре нет никакого смысла, если не считать того, что она здесь, а его любимая – нет. Зик выглядел страшно усталым. Солнце, проникавшее через окно, омывало его лицо таким безжалостным светом, что он казался стариком. Или человеком, потрепанным, как старая одежда. Недостаточно молодым, чтобы быть ей сыном.

Истошный вой, донесшийся из колыбели, испугал обоих. Каждый раз младенец просыпался, словно впанике. Свет, жизнь, голод – все это, вероятно, ощущается в начале как насилие. Уилла предоставила сыну идти к ребенку, а сама открыла кухонный шкаф, то ли чтобы начать готовить обед, то ли чтобы согреть бутылочку или упаковать посуду – она сама толком не знала. Уилла наблюдала, как Зик вынул из колыбели крохотное тельце со свисающими поджатыми ножками и разбухшим памперсом. Молодой отец должен быть радостным. А не овдовевшим, покинутым, обанкротившимся, лишенным всех удобств, которые он тщательно для себя обустраивал. В предстоящие месяцы каждое пробуждение будет таким же жестоким для Зика, как и для новорожденного. А может, и в предстоящие годы.

– Ш-ш-ш, спокойно, дружок, – заворковал Зик, кладя малыша на пеленальный столик и нервно придерживая ладонью его грудку, пока он дрыгал и молотил маленькими конечностями. Свободной рукой Зик вытащил из пачки памперс, прижал его подбородком и развернул. Уилла всем существом ощутила, каково это – быть родителем младенца: смесь всесокрушающей любви и страха причинить травму.

– Я в этом деле полный неумеха, дружок. Начинающий. Но придется тебе меня потерпеть.

– Ты не неумеха, – тихо промолвила Уилла. – И мы все начинающие.

2. Начинающие

Извилистая дорога от конторы застройщика до Сливовой улицы занимала всего четыре квартала, но он ощущал ее как переход через Атлантику. Тэтчер словно перетащил свой якорь дурных новостей через порог дома, тихо закрыл дверь, положил шляпу на столик в коридоре и заглянул в гостиную. Шторы были задернуты, предохраняя комнату от уличного зноя, Роуз стояла спиной к двери. Одна, отметил он с облегчением. Без матери, вечно сидящей на диване и распутывающей нити сплетен, и без того, чтобы обе они, с готовностью отложив свое рукоделие, устремили на него взоры, исполненные безграничных женских ожиданий.

Она держалась странно, стоя вплотную к западному окну и подглядывая. Чуть отведя штору одной рукой и прижавшись лицом к узкой вертикальной полоске дневного света, Роуз была так поглощена своим тайным наблюдением, что, похоже, не услышала, как он вошел. Тэтчер тихонько пересек комнату, остановился позади нее и обнял за талию, заставив ее подпрыгнуть от неожиданности.

– Тэтчер! Ты был у застройщиков, – произнесла она, не оборачиваясь.

Он положил папку с расчетами на столик около стены, чтобы обеими руками обхватить посередине тонкую фигурку Роуз, уткнувшись подбородком ей в макушку. Такая, как сейчас, спокойная, с непокрытой головой, Роуз была бесконечно притягательна, и он не устоял против того, чтобы всем телом прижаться к ее спине, а бородатым подбородком – к ее крохотному зениту. От идеального совпадения их тел по его жилам пробежала дрожь, как от глотка виски. Даже через полгода брака Тэтчер по-прежнему находился в плену физического совершенства жены и не мог решить, делало ли это его счастливым или обреченным мужчиной. За несколько недель, минувших после их переезда в Вайнленд, он начал склоняться к первому. Город был скуп на иные пьянящие ощущения.

– Что ты там высматриваешь? – Поскольку его нижняя челюсть неподвижно упиралась ей в темя, чтобы говорить, ему приходилось действовать верхней. Тэтчер чувствовал себя женатым. И это было так необычно.

Роуз не ответила. Он наклонил голову под тем же углом, что и она, и увидел между обрамлявшими вид из окна березой и дубом участок соседей – мистера и миссис Трит. Хозяин этого дома, доктор, по словам Роуз, недавно исчез, хотя никаких подозрений в этой связи не выдвигалось. Впрочем, не совсем так. Ходили слухи, будто он сбежал в Нью-Йорк под влиянием эффектной суфражистки, известной своей приверженностью идее свободной любви. Свободе доктора Тэтчер не завидовал, а вот на целехонькую крышу Тритов посматривал с интересом. Скользнув взглядом вниз по водосточной трубе, он остановил его на чем-то или ком-то распростертом в траве и частично скрытом тисовой живой изгородью.

Это была миссис Трит в темно-синем платье, лежавшая на земле ничком.

– Боже милостивый! С ней все в порядке?

– Да, – шепотом ответила Роуз. – Время от времени она шевелится.

– Что она делает?

– Считает муравьев. Или пауков.

Захватывающая дух интрига. Его жена говорила, как школьница, выдумывающая скандальную новость про свою соперницу. Но миссис Трит в уныло-синем одеянии и преклонных годах, разумеется, не составляла ей конкуренцию. Однако объяснение могло оказаться не таким уж фантастичным. Из источников, более надежных, чем Роуз, Тэтчер слышал, что у этой женщины действительно странные занятия. Он наклонил голову, чтобы лучше видеть через одну из маленьких оконных панелей, не переставая удивляться, какой архитектор придумал эти ненавистные окна со множеством линз в свинцовой оправе, переплетающихся замысловато, словно рыбья чешуя. В доме была тысяча таких стеклянных панелек, дребезжавших в разболтавшейся оправе. Когда хлопала какая-нибудь дверь, они звенели, как целый мир разбивающихся бокалов. А в этом домашнем гнезде двери хлопали часто.

Его вдруг осенило: этим архитектором мог быть отец Роуз в союзе с кучкой любителей, убедивших его в своей компетентности. Строитель, которого Тэтчер посетил сегодня утром, сообщил ему то, что наверняка знали все в этой живущей сплетнями деревне: дом был построен по договоренности покойного с его партнерами по игре в покер, воображавшими себя мастерами. Это знали все, кроме Роуз и ее матери. Для них это стало жестоким открытием, поскольку в отсутствие хозяина им оставалось лишь любить его сооружение. Через плечо Роуз Тэтчер любовно посмотрел на ее изящную грудь, равномерно вздымавшуюся и опускавшуюся.

Что же касается другой женщины, той, что снаружи, то никаких признаков ее движения не наблюдалось.

– Люби соседа своего, крольчонок. Миссис Трит заслуживает нашего милосердия.

– Может, она в прострации от горя? – предположила Роуз. – Из-за доктора Трита?

– Вряд ли. Если только добрый доктор не счел целесообразным вернуться из Нью-Йорка и снова поселиться с ней.

– Милосердие тут ни при чем! Все говорят, что доктор Трит – зануда, но, конечно, она предпочтет, чтобы он вернулся домой, чем совсем не иметь мужа.

Тэтчер усмехнулся:

– А разве возвращение занудного мужа не может быть причиной горести для жены?

Роуз отпустила штору и с улыбкой повернулась к нему лицом – прекрасным навершием на не менее прекрасной оси.

– Ты чудовище!

– Я не виноват. Ты поставила меня в безвыходную ситуацию, ожидая, что я буду защищать доктора Трита, и пользуешься моим положением.

– А какое оно, твое положение, Тэтчер?

– Положение мужа, обязанного заступаться за всех мужей. Разве не таково правило? Так же как жены должны нести общий для всех жен крест.

Роуз обдумала его высказывание.

– Миссис Трит – жена, – наконец произнесла она, – но я не стану за нее заступаться. Она выставляет себя на посмешище.

– Это не слишком связано с ее замужним статусом, насколько я понимаю. Так что с тебя обвинения снимаются.

Роуз вздернула подбородок, и Тэтчер, движимый желанием, наклонился, чтобы поцеловать ее.

Шум в коридоре заставил их разойтись. Разумеется, это была Полли. Ни одно другое существо не обладало способностью с такой внезапностью исчезать из дома и появляться в нем. Она резко распахнула дверь, подзывая собак, со стуком швырнула что-то на столик в прихожей и ворвалась в гостиную, огорошив Роуз и Тэтчера:

– Хорошо, что вы оба здесь. У меня ужасная новость!