Рэй сел. Ладонь легла на стол, и зуд – всё ещё там – отозвался едва заметным пульсом. Он проигнорировал. У него получалось – пока.

Комиссар Кессель появился так же внезапно, как Гассeр, только вместо любопытства он приносил с собой запах дорогих сигар и невыспавшейся власти. Он не любил заходить к ним без нужды: этот кабинет напоминал ему, что город давно уже не его. Но сегодня нужда была.

– Дуро, кабинет.

Слова – короткие, как удар по столу. Рэй поднялся, не торопясь. Он не любил, когда его гонят бегом. Если мир рушится – он рухнет и без твоей суеты.

Кабинет Кесселя был лучше. Просторнее, суше, чище. Но это было как лицо пожилого актёра – косметика хорошая, морщины никуда не делись. Он сел за стол, не предложив Рэю стул – но Рэй уже давно давно садился сам, когда хотел. И сел.

– Итак, – комиссар положил ладони на стол, как если бы собирался на нём проводить операцию. – У тебя есть тело. У тебя есть грязь. У тебя есть пресса, которая чует запах крови. Чего у тебя нет – так это официального повода превращать это в шоу.

– Я не собираюсь делать шоу, – сказал Рэй. – Я собираюсь делать работу.

– Твоя работа, – сухо сказал Кессель, – состоит в том, чтобы найти объяснение. А не в том, чтобы написать новую религию для людей, которые и так слишком много верят в сети, коды и чёрт-знает-что.

– Объяснение будет, – сказал Рэй. – Но чтобы его найти, нужно признать, что проблема существует.

– Проблема существует, – комиссар устало потер переносицу. – Она называется “несчастный случай”. Человек полез туда, куда не должен был. Или его туда положили. Химия сделала своё. В итоге – тело. Всё. В отчёте это звучит достаточно убедительно. В статистике – понятно. В новостях – скучно. Мне нравится скучно.

– И мне, – честно сказал Рэй. – Но на коже – узор.

– Рисунок, – отмахнулся Кессель. – Я разговаривал с медиками. Они сказали: может быть реакция, может быть эксперимент. Человек биоинженер – мало ли что он делал с собой.

– Не татуировки, – тихо сказал Рэй. – Ты не видел. Это не “просто”.

– Слово “просто” я слышу от тебя реже, чем хотел бы, – сказал комиссар. – Слушай внимательно. Есть города, где подобные вещи называют “актом трансгуманистической глупости” и закрывают дело. У нас пока ещё есть роскошь делать вид, что мир управляется бумажками. Так вот – я хочу, чтобы моя бумажка была чистой. Понял?

Рэй посмотрел на него. Долго. Он понимал. Слишком хорошо.

– Формально, – сказал он ровно, – нам всё равно нужно провести проверку. Иначе прокуратура потом придёт и спросит, почему мы закрыли дело без полного анализа. Это займёт день. Может – два. И если это окажется просто красивой химической реакцией – я первый подпишу твой “несчастный случай”.

Кессель покачал головой.

– Ты умеешь просить время так, будто покупаешь жизнь. Ладно. День. Но – слушай внимательно – никаких утечек. Никаких разговоров вне отдела. И если я узнаю, что ты опять притащил своих друзей из подполья…

– Я никого не тащу, – спокойно сказал Рэй. – Пока.

Комиссар вздохнул.

– До завтра. Принеси мне не философию, а факты.

Когда Рэй вышел, коридор встретил его привычной липкой тишиной. Он вернулся к столу и включил один из боковых экранов. На нём открылся архив отдела – хронология дел, где каждое название звучало как диагноз.

“Случай с резонансной нервной сеткой.” “Случай с самонастраивающимися имплантами слуха.” “Случай с девочкой, чья кожа начала отображать текст из неизвестного источника.” Большинство – закрыты, некоторые – висят, как незаконченные предложения.

Он пролистывал, не потому что искал конкретное, а потому что его мозг так работал: искать повторения. Мир редко изобретает новое – чаще он повторяет старое, но по-своему.

На секунду он задержался на деле трёхлетней давности. Мужчина, у которого на внутренней стороне руки появился сложный геометрический узор. Тогда это списали на редкую мутацию тканей после импланта. Узор ни на что не влиял. Умер он от инфаркта. Дело закрыли.

Но тот узор не светился. И не состоял из символов. Он был декоративным, как случайная графика, которую болезнь решила нарисовать.

Рэй открыл новое окно. Подгрузил архив известного биокода: каталог фрагментов, которые использовали вирусологи, биоинженеры, разработчики “умной” плоти. Это – закрытая библиотека. Не для всех. Но отдел техно-аномалий в городе – как санитар: раз ему приходится убирать, ему иногда дают доступ туда, куда другим не рекомендуют.

Он вывел на экран схему ДНК-кода, который применяли десять лет назад в проекте клеточного самовосстановления. Потом – пять лет назад, другой проект, уже незаконный, на подпольных форумах. Потом – экспериментальные маркеры, которыми некоторые лаборатории помечали “послушные” клетки, чтобы потом проще отслеживать их по телу.

Он вспомнил спираль на груди Вольфа. Не форму – структуру. Ту слоистую сложность, ту тщательность.

Он приблизил одну из схем, почти машинально проводя параллели. И вдруг заметил. Не совпадение – отголосок. Как если бы кто-то взял старый, известный фрагмент биокода, и… испортил его. Или, наоборот – усложнил. Там, где в оригинале были ровные цепи, здесь – шум, мелкие отклонения. Но не хаос. Как будто этот “шум” – отдельная логика, которую он пока не видел.

– Ты либо безумец, либо гений, – пробормотал Рэй, обращаясь уже не к Вольфу, а к тому, кто это сделал.

Он провёл пальцем по экрану – и снова почувствовал зуд в своей коже. Будто тело реагировало не на реальную спираль, а на её цифровой след. Он опустил руку. Достаточно.

– лабораторная заметка (неразосланная)

…если взять известную последовательность и внести в неё расчётный шум, можно получить что-то третье. Не хаос и не порядок, а… намерение. Вопрос лишь в том, чьё.

В отделе кто-то засмеялся – коротко, нервно. Где-то стукнули дверцей аппарата. Город дышал за окнами. И Рэй понял: он уже не сможет легко отдать это делу статус “несчастный случай”. Он уже слишком заинтересован. А интерес – худшее топливо для спокойной жизни.

Он Leaned back, чувствуя, как кресло жалобно скрипнуло. Ему нужно было принять простую вещь: это дело – опасное. Не потому, что кто-то убивает. А потому, что оно может открыть что-то, что никто не просил открывать.

И всё же – он уже не собирался закрывать глаза.

День в отделе техно-аномалий редко начинался так, как планировали. Он просто случался. Иногда – как дождь: тихо, липко, неизбежно. Иногда – как взрыв: с осколками, которые потом собираешь неделями. Сегодня было что-то среднее. Город пока не орал, но внимательно слушал, что будет дальше.

На стол Рэя легла кипа старых дел. Иногда полезно было напомнить себе, что ужасы бывают разных форм и не все из них – чудеса. Он перебирал папки медленно, с тем вниманием, которое обычно оставляют для опасных зверей.

Вот дело “о человеке-колонии”: нелегальный имплант кишечной регенерации, попавший в организм контрабандой, вдруг начал использовать носителя как субстрат для собственного развития. Человек прожил три недели, прежде чем его внутренности превратились в сад, который никто не хотел поливать. Бумаги, фотографии, отчёты – всё ещё пахло чем-то влажным, хоть их давно высушили цифрами.

Рядом – “нейропыль”: наночастицы самоподстраивающегося слухового фильтра, которые в какой-то момент перестали понимать разницу между шумом и смыслом. Людям, попавшим под эту волну, начало казаться, что город говорит с ними напрямую, шепчет им из вентиляции, из стен, из воды. Некоторые слушали. Некоторые – отвечали. Итог лежал в статистике суицидов за тот год.

– выдержка из отчёта по делу “нейропыль”

…когда звук перестаёт быть просто колебанием среды, он становится верой. А вера, как известно, штука опасная, особенно когда разработана отделом маркетинга.

Именно такие дела, казалось, и собирали вокруг отдела невидимую ауру: смешение науки, безумия и чего-то такого, что нельзя пощупать, но можно почувствовать кожей. И сегодня кожа Рэя была слишком активна.

Он поймал себя на том, что уже десятый раз возвращается мыслями к спирали. Её форма, её внутренний порядок. Тот “шум”, который был не шумом. То ощущение, что это не просто рисунок, не просто код, не просто эксперимент. Что это – чьё-то сообщение. Не к городу – к телу. К телу конкретного человека, лежащего сейчас у доктора Гассера, и, по странной причине, – к нему самому.

– Ты завис, – сказал Ишико, проходя мимо с кружкой мутного кофе. – Ты обычно зависаешь, когда дело нехорошее. Или хорошее. Или просто – дело.

– Спасибо за диагностическую глубину, – отозвался Рэй.

– Если надо, я могу сказать, что ты выглядишь уставшим, – добавил тот серьёзно. – Мне это всегда помогает расстраивать людей.

– Держи это в запасе, – ответил Рэй. – Может, сегодня и понадобится.

Ишико ушёл. В отделе снова стало тихо. Только breathe машин, только едва слышные щелчки клавиатур, только город за окном, похожий на огромный лёгочный аппарат, который никто не обслуживает.

Рэй открыл ещё одно дело для “подсветки памяти”: “Незаконная перепрошивка нервной системы”. Мужчина согласился на подпольную процедуру, обещавшую “повышенную чувствительность к окружающему миру”. Через месяц он почувствовал мир настолько, что его нервная система начала плавиться под нагрузкой. Врач, который его принимал, сказал одну фразу, которая закрепилась в отделе как шутка (плохая, но живая):

“Он стал слишком человеком, вот и умер”.

Рэй закрыл файл.

Иногда всё, что люди пытались сделать с собой, сводилось к одному и тому же: они хотели стать больше, чем они есть. И город всегда рад был продать им иллюзию, что это возможно.

Теперь – Вольф. Биоинженер. Человек, который, возможно, действительно понимал, как переписывать тела. Умер в отстойнике. Со спиралью на груди. С носителем, который не открывается ни одной из стандартных систем. И с ощущением того, что его смерть – не конец процесса, а лишь его фаза.

Рэй поднялся, прошёлся по комнате. Иногда движение помогало собрать мысли, разогнать зуд. Но сегодня кожа словно следовала за ним вместе с тенью. Она не болела. Нет. Она просто… ждала.

– Ты собираешься просто стоять и красиво страдать? – раздался за спиной голос.

Он даже не обернулся.

– Доброе утро, – сказал он. – Комиссар уже успел сделать вид, что всё под контролем?

– Комиссар всегда делает вид, что всё под контролем, – девушка у окна – Мира – повернулась на стуле. – У него такой метаболизм.

– И это заразно, – добавил Ишико откуда-то сбоку.

– Да, – Рэй кивнул. – Но у нас, к счастью, иммунитет.

Он подошёл к центральному экрану, вывел на него суммарную сводку по делу. Большой городской мозг отдела заработал чуть активнее: линия, где-то мигающая, где-то пустая. Фото тела – без лица, по протоколу. Обведённая спираль. Пара сравнений, которые он уже проводил. Отметка: “в работе”.

– Итак, – сказал он вслух, хотя никто не просил у него лекцию, – у нас тело биоинженера. У нас – сложная структура на коже, которая, вероятно, является не просто маркером. У нас – носитель, который отказывается говорить с нашими системами. И у нас – начальство, которое хочет, чтобы это был несчастный случай.

– Прекрасная комбинация, – сказала Мира. – Как отпуск в кислотном дожде.

– Тебе платят за оптимизм? – спросил Ишико.

– Нет. Я просто делаю это из любви, – она потянулась и снова уставилась в мокрое окно.

Рэй вернулся к столу. Он медленно провёл ладонью по поверхности, почти нежно. Внутренний голос тут же прокомментировал: “ты трогаешь стол так, будто извиняешься перед ним за то, что снова собираешь миры из грязи”. Он проигнорировал.

И всё же – одной части его разума нужно было честно признаться: ему интересно. Не просто “служебно любопытно”, а по-настоящему. Это дело цепляло. Оно требовало не просто расследования, а понимания. А понимание – всегда опасная штука. Оно редко останавливается там, где безопасно.