– Я помню, как нас запирали в подвале, – говорил он. – Там были металлические двери и зелёный свет. И пахло, как в больнице.

– Тебя никогда не запирали, – устало ответила мать, не отрывая взгляда от светофора. – Хватит.

– Не меня, – объяснял ребёнок терпеливо, как взрослый. – Других. Там был мальчик. Он боялся воды. А я… – он замялся, – я держал его за руку.

Мать нахмурилась.

– Ты опять это придумал из своих игр, – сказала она. – Ты в том подвале ни разу не был. Мы вообще в домах без подвалов живём.

– Я знаю, – сказал мальчик. – Поэтому и странно.

Рэй прошёл мимо, не вмешиваясь. Но фраза «поэтому и странно» зацепилась за его сознание, как крючок. Дети в этом городе слишком рано учились отличать свои страхи от чужих.

Дома он включил новости на беззвучном режиме, как делал последнее время. Картинка – без голоса – иногда была честнее.

Ленты сменяли друг друга. Репортаж о новой программе поддержки «несущих последствия». Интервью с городским психиатром, который успокаивал население, говоря о «коллективной посттравматической реакции». Врезка с кадрами из больницы, где людям в нейтральных палитрах выдавали одинаковые одеяла и таблетки.

И отдельный блок – о феномене «подмены памяти». Слово уже закрепили в заголовках, как маркировку.

Крупным планом – лицо мужчины с неудачно подстриженной бородой. Ниже – подпись: «Техник». Он говорил быстро, запинаясь.

– Я помню женщину, у которой был голос… – он поискал, – высокий такой. Она говорила: «Ну же, малыши, ещё чуть-чуть». Я слышу этот голос, когда засыпаю. А когда просыпаюсь… – он глотнул слёзы, – понимаю, что я никогда не был женщиной. Я никогда не держал на руках младенцев. Но руки помнят. Понимаете? Я иногда смотрю на свои пальцы и жду, что они будут другого цвета.

Кадр сменился. Молодой парень, студенческого вида. Настороженный, с теми самыми кругами под глазами, которые выдавали людей, плохо спящих уже недели.

– Я помню, как… – он поморщился, – как у меня отворачивают голову и говорят: «Смотри прямо в свет, не моргай». А потом делают укол. И я… – он посмотрел в камеру, как если бы фотографировался, – знаю, что это не со мной было. Потому что в моём детстве не было таких ламп. Но мозг… – он постучал пальцем по виску, – решил, что было.

Рэй выключил экран. В комнате стало тихо. Слишком.

Он сел за стол, открыл блокнот. Страница с заметками про Нию, про вспышки, про узлы была уже исписана. Он перевернул на следующую.

«Чужие воспоминания – термин закрепился в медиа. Но фактически – пересборка опыта на уровне сети? Возможные сценарии: 1) Утечка фрагментов из архивов Биосети (если она действительно сохранила не только паттерны, но и эпизоды). 2) Спонтанная синхронизация нервных структур через остаточные каналы. 3) Психосоматика, усиленная фоном.»

Он ненавидел третий пункт за его удобство. Всегда проще списать непонятное на химию мозга.

Он дописал: «Муж соседки – случай склейки “простые руки” и “сложная лаборатория”. Ребёнок – чужой подвал. Общий мотив – ощущение НЕсвоего, при этом телесное узнавание среды».

Он остановился. В голове настойчиво крутились слова из новостей: влажные стены, зелёный свет, запах антисептика. Они были слишком знакомы. Слишком похожи на его собственные детские коридоры, даже если детали не совпадали.

На этот раз телефон вибрировал не как обычный канал. Короткий, отрывистый сигнал по старому зашифрованному протоколу, который, по идее, давно уже вывели из эксплуатации вместе с его должностью.

Рэй застыл. Сердце, казалось, пропустило одну ноту.

Он поднял аппарат. На экране – ничего лишнего. Только всплывающее окно с текстом: «Канал 7. Подтверждение личности». И знакомый маркер – короткая последовательность символов, которую невозможно было подделать: цифровой почерк Леи.

Он не сразу понял, что улыбается. Улыбка вышла хмурой, но настоящей.

– Ты всё ещё умеешь находить лишних людей, – пробормотал он.

Пальцы сами набрали код подтверждения. Старая мышечная память. Больше, чем просто привычка – часть его встроенной архитектуры.

Экран мигнул, сменился. На секунду – пустота. Потом – текст, без видео, без аудио. Как и подобает тому, что называется «секретным запросом», даже когда все понимают, что в этом городе секретов не бывает.

«Рэй. Если ты читаешь это – значит, ты ещё не выкинул старые ключи. Это хорошо. Мне нужен человек, который помнит, как выглядела сеть ДО. И который теперь живёт С. Нужна консультация по феномену, который официально назвали “эпизодической диссоциацией с внешними паттернами” (да, я знаю, что это ужасная формулировка). Неофициально – люди приходят и говорят: “Я помню чужую жизнь”.»

Он прочитал ещё раз. Слова ложились ровно на то, что происходило вокруг. То, что он пытался пока держать на уровне записей в блокноте и случайных разговоров в подъезде, теперь было вшито в рабочий словарь Леи.

«Я сейчас в центре, который формально числится как “исследовательский модуль по постинцидентной нейроадаптации” – она, похоже, не могла писать без кавычек. – Неформально – мы собираем тех, кто говорит, что их память больше не их. У меня есть записи интервью. Есть биометрия. Есть карты их перемещений. Не хватает одного: понимания, КУДА всё это стекает. Я знаю, что ты чувствуешь сеть кожей – даже если не хочешь это признавать. Мне нужно твое “не хочу”.»

Он усмехнулся. Это было очень похоже на неё: честно поставить диагноз ещё до того, как он начнёт оправдываться.

В конце – привычная, почти домашняя приписка: «Да, это просьба. Не приказ. Ты свободен сказать “нет”. Тогда я попробую найти кого-то другого, кто пережил то же, что и ты, и всё ещё умеет складывать факты. Но город таких много не сделал».

Рядом – временная метка и адрес центра. Район – ближе к середине города, там, где биоструктуры уже чувствовали себя увереннее, чем старый бетон.

Узор под кожей медленно, но очень определённо отозвался. Лёгкое, густое тепло разлилось от груди к плечам. Тело будто говорило за него.

«Не хочу», – подумал он.

«Надо», – отозвался город, тихо, через знакомый рисунок под кожей.

Он посмотрел на сообщение ещё несколько секунд, потом перевёл взгляд на блокнот. Слова «подмена памяти» в его записях и «чужая жизнь» в тексте Леи, казалось, переглянулись друг с другом.

Его попытка жить в стороне дала трещину ещё утром, когда мужчина с привычными руками описывал ему лабораторию, в которой никогда не был. Теперь трещина стала шире. Через неё уже просматривалось нечто, от чего он когда-то бежал прямо в лабораторные коридоры, а теперь пытался убежать в сторону мокрых окраин.

Он вздохнул.

«Отложить ответ» – значилось одной из опций в интерфейсе. Он нажал не на неё.

Пальцы сами набрали короткое: «Пришли записи. Посмотрю. По адресу смогу завтра. Ненавижу твои формулировки».

Через секунду пришёл ответ – в её стиле: лаконичный и упрямый.

«Записи – только здесь. По понятным причинам. Завтра – достаточно. Формулировки – взаимные».

Он отключил канал, сидел какое-то время, глядя в выключенный экран, где отражалось его собственное лицо – старше, чем в его внутренних воспоминаниях, и спокойнее, чем он чувствовал себя на самом деле.

Город, который пытался шить себя из обрывков, теперь начал перебирать чужие жизни, как отрезы ткани. Люди приходили в центр Леи и говорили: «Это не мои стены», «Не моя рука держала этот скальпель», «Не я был заперт в том подвале». Но кто-то же был.

И если Биосеть научилась хранить память – вопрос был не в том, что именно она помнит. Вопрос – как давно она перестала различать хозяев.

Ночь прошла беспокойно, но без снов. Это было даже хуже. Сны хотя бы давали форму тревоге, превращали её в коридоры, голоса, идущие по стенам, в запах антисептика. Тишина внутри головы оставляла только один фон – ожидание.

Утро он провёл за обычными ритуалами: душ, кофе, механическая проверка новостей без звука. Лента опять кипела «носителями», «случаями подмены», дискуссиями о том, где проходит граница между «я» и «не я». Он не задерживался ни на одном сюжете дольше нескольких секунд – достаточно, чтобы увидеть структуру, но не впустить подробности под кожу.

Ближе к полудню он надел куртку и вышел. Не из-за того, что ему вдруг стало проще. Потому что оттягивать бесполезно. Лея всегда умела выбирать моменты, когда его собственные сомнения уже созрели достаточно, чтобы на них можно было нажать.

Дорога к центру проходила через несколько зон города, как смена слоёв в разрезе. Окраина встретила его привычной сдержанностью: потрескавшийся асфальт, редкие биопанели, которые здесь ещё больше походили на эксперимент, чем на интегрированную инфраструктуру. Люди шли, сутулясь, как обычно, стараясь не ловить друг другу взгляды.

По мере того, как он приближался к центру, город становился… увереннее. Биоструктуры уже не выглядели аппендиксами на теле старой архитектуры. Они превращались в органную часть фасадов: полупрозрачные накладки на стенах, внутри которых шуршали жидкости; живые фильтры на крышах, где воздух, как через жабры, проходил через влажные мембраны; мостки из адаптивного покрытия, которое чуть пружинило и подстраивалось под шаги.

Официально Биосеть здесь была урезана, перераспределена, отфильтрована. Неофициально – город продолжал строить свои новые сосуды, просто делал это тише.

Узору под кожей в этих местах было неспокойно. Не острота, не боль – постоянная фоновая вибрация, как в стенах старых домов, где идут трубы. Он попытался игнорировать, сосредоточился на маршруте.

Центр, куда звала его Лея, был маскирован под учреждение, которое должно успокаивать само своим видом. Невысокое здание с ровным фасадом, гладким, как интерфейс: комбинация светлого пластика и полупрозрачных панелей. На входе – мягкая вывеска: «Центр постинцидентной нейроадаптации». Ни слова про Биосеть. Ни слова про память. Только длинное, успокаивающее «постинцидентной», как будто сама формулировка обещала, что всё уже произошло и теперь остаётся только адаптироваться.

Он задержался на секунду у двери. На стекле отражался он сам: тёмная куртка, тень капюшона, линия шрама, угадывающаяся под тканью. На секунду захотелось развернуться. Но рука уже нажала на сенсор.

Внутри пахло стерильностью и чем-то сладким, как в отделениях, где работают с биоматериалами: лёгкий, липкий аромат питательных сред. Его встретила стойка ресепшена с девушкой в нейтральной форме и улыбкой, отрепетированной до микрона.

– Добрый день, – сказала она. – У вас запись?

– У меня запрос, – ответил он. – На имя Леи Касс. Она ждёт.

Он показал на терминале короткое подтверждение. Девушка взглянула, и её улыбка чуть изменилась – стала менее стандартной, более внимательной. Здесь знали, что люди, приходящие по внутренним каналам, не всегда отмечены в системе обычной записью.

– Да, вас ожидали, – сказала она. – Пройдите, пожалуйста, во второй блок, лифт направо. Там вас встретят.

«Встретят» – слово, которое он всегда воспринимал настороженно. В его прошлом оно часто означало не людей, а протоколы.

Коридор был тихим, светлым и… слишком гладким. Стены – без привычных для больниц табличек с номерами палат. Только мягкая разметка на уровне глаз, словно город внезапно решил быть не навязчивым, а деликатным. Свет падал равномерно, без теней. Всё это было рассчитано на то, чтобы уменьшать тревожность. На него это действовало наоборот.

Лифт мягко пошёл вниз, хотя ему казалось, что центр должен расти вверх. Но все настоящие вещи в этом городе любили подземный уровень.

Когда двери открылись, мир поменялся. Свет стал чуть холоднее. Коридор – уже, длиннее. Здесь уже не играли в уютную клинику. Здесь начиналась рабочая зона.

Лея встретила его не как военный – как человек, который плохо спал, но не потерял способности действовать.