Снова вернувшись от лифта в квартиру, или не снова, а по-настоящему первый раз, Вероника позвонила на работу и соврала, что прорвало трубу на несколько квартир и теперь она ждет аварийку. Только такой предлог мог показаться ее начальству достаточным основанием для пропуска рабочего дня – болезни вообще не считались уважительной причиной, разве что ты попал в больницу.

А соседку с верхнего этажа, у которой расцвел кактус (а может, и не расцветал, теперь нельзя быть уверенным), тем же утром на почве ревности насмерть прирезал ее парень. Напился, и переклинило его. Потом выбежал на балкон и хохотал, и топал ногами, и орал: «Где ты? Где ты?» Вероника сама слышала. Соседи и вызвали милицию, думали – чтобы угомонить пьяного, а оказалось по факту, что милиция приехала на место преступления…

– У меня ощущение, что то ли я спаслась за счет соседки, то ли накликала смерть на ни в чем не повинную девушку, потому что прервала эту цепочку, этот день, последний ее день, когда она живая была, но ей ничего не сказала. Оставила ее в этом дне, привела к ней смерть, – говорила мне Вероника.

– Сомнительно это… Мне кажется, ты себя накручиваешь.

– Может, я ее туда даже и затащила, в свой сон. Может, я вообще сплю до сих пор…

– Ну, вообще-то не спишь, потому что я же не сплю.

Я попыталась успокоить Веронику, взяла ее за руки, нормальные человеческие руки, и даже потрясла ими для убедительности, но подружка досадливо поморщилась:

– Да откуда же мне знать, может, и ты мне сейчас опять снишься? Видишь руки мои? А вдруг он не работает, этот маячок? Вдруг я в любой момент снова могу провалиться в тот сон, и тогда мужик, который ищет, кого бы убить, меня догонит? Мне все время кажется, что я какой-то момент упустила, проспала.

А потом вдруг Вероника замерла, оборвав себя на полуслове, и вытаращила на меня глаза:

– Ты не спишь, я не сплю… Где гарантия вообще, что не было никакого «астрального», специального сна, а есть просто обычная жизнь, и все произошло тоже в нашей реальности?! Ведь каждый из тех дней был совершенно не похож на другие, кроме повторяющейся мелодии, преследователя и несчастной соседки в лифте. Сколько раз мы ходим одним и тем же маршрутом, но в упор не замечаем какие-то вещи? Я выхожу с работы и начинаю сразу молиться, хотя никогда так раньше не делала. Произношу, как мантру. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, не надо!

Но моя подружка никогда не была похожа на сумасшедшую, ни до этого случая, ни после. Окружающие обязательно заметили бы странности, хоть какие-то. Нельзя же так долго быть сумасшедшим совершенно незаметно для окружающих! Или можно?..

Можно ли затащить в свое сновидение, называй его как угодно, другого человека? Ребенка, которого легче всего заморочить, обмануть, он меньше всего будет сопротивляться, – просто потому, что одному в этом сне страшно и ты не знаешь из него выхода, а кто-то другой, особенно такой невинный, вдруг да и покажет дорогу обратно. А если и не покажет, то вдвоем уже не так жутко.

Я не стала пробовать погрузиться в другую реальность с помощью Вероникиной методики, даже ради интереса… Но потому ли, что оказалась умнее, или потому, что уже нахожусь там?..

И не замечаю многого абсолютно сознательно, ради своего же спокойствия.

Вероника страдала, что втянула в свой неправильный мир соседку и тем самым способствовала ее трагической гибели. А я подумала: не случилась ли вся эта история с моей подругой только потому, что мы с ней дружим? Хватило же ума у Вероникиного бывшего ничего на себе не испытывать. Просто я с ним никогда не общалась, так уж странно вышло. Что, если это его спасло?

Здорово было бы однажды проснуться и понять, что все закончилось. Что, может, и не было ничего на самом деле.

Но я не сплю.

Глава 6

«На новом месте приснись жених невесте».

Так советовала говорить перед сном, в шутку ли, всерьез ли, бабушка, когда мы отправлялись в дальние поездки из дома с ночевкой. Учитывая, что я была совсем мелкая, совет думать о женихах – самый дельный, я считаю, ибо позже уже времени на подобные глупости совсем не остается. Но я так ни разу и не гадала на сон, потому что стабильно на новом месте меня преследовал один и тот же кошмар. Где-то после рождения моего братика он совсем прекратился, перестал сниться, но, маленькая, я ожидала его, боялась и, наверное, провоцировала, сама того не понимая. В общем, я тогда вообще не воспринимала это как сон, настолько все было реально. Какие там женихи!

Всегда начиналось одинаково: уже прошло время после того, как меня уложили спать, выключили в комнате свет и светлая полоска под дверью, на которую я, засыпая, смотрю сквозь ресницы, погасла, что означало – родители тоже угомонились. В квартире стало тихо, поэтому я сразу просыпаюсь из-за посторонних, неправильных даже для незнакомого места звуков.

Из темноты, прямо в моей комнате, совсем рядом, зашипели, картавя, шепелявя, подхихикивая, будто подпихивая друг друга:

– Мясная кукла, мясная кукла. Моя, моя, мне, мне мясная кукла!

Я приоткрываю глаза и пытаюсь разглядеть источник звуков, но ничего не вижу. Нет спасительной, обнадеживающей полоски под дверью, шторы не пропускают свет.

Мама говорила, что дома бояться нечего. Сейчас я бы с ней поспорила, но тогда у меня не было повода ей не верить. Хотя это не наш дом, но какая разница – дом везде, где мы располагаемся с родителями, где наши вещи.

Поэтому я, как мне казалось, грозно, будто бы совсем не боюсь, вскрикиваю в темноту:

– Кто здесь?

И оттуда сразу раздается радостное хихиканье:

– Отозвалась! Отозвалась!

Оно все ближе и ближе, и я сжимаюсь под одеялом, накрывшись с головой, затихаю, стараясь не выдать себя, дышу через раз, и меня колотит от страха. Я точно знаю, что это не сон и что даже маму звать нельзя, – она просто не успеет прибежать до того, как я обнаружу себя голосом.

А этот кто-то ходит рядом и нюхает, шелестит, дергает за край простыни…

В какой-то момент меня вырубает, сознание отключается в душном сне, а утром пижама вся влажная от пота, но не от жары, как думают родители, а от страха.

Еще вспоминаю, как однажды проснулась от шепота и случайно открыла в темноте глаза, а надо мной склоняется медленно-медленно какая-то тетенька с очень-очень белыми волосами и очень-очень черными глазами, а широкий рот полуоткрыт, черные губы вытянуты, и она этими губами, ледяными и шершавыми, касается моей щеки – шорк-шорк.

– Вкусненько! Вкусненько! Мясная девочка!

Я зажмуриваю глаза, мне страшно до колик. А потом она уходит, так и не съев меня…

Утром на щеке царапины, как от наждачки, которые мама определяет как диатез; неизвестно, правда, что спровоцировало такую реакцию.

Я рассказываю про мясную куклу, родители переглядываются, и я вижу, что им смешно, хотя они изо всех сил стараются это от меня скрыть. Они не понимают моего ужаса и не верят в реальность этих шептунов, в ужасную тетку.

Родители пытаются все обратить в шутку, взывают к логике: почему же к ним никто не пришел, почему они ничего не слышали?

– Во мне мяса-то побольше! – острит папа.

Но этот кошмар повторяется в каждом новом месте, где мы остаемся на ночевку, и какой-то знакомый педиатр, вроде бы даже с научной степенью, говорит, что это просто реакция психики на перемены в жизни. Это тот самый педиатр, который советовал как можно раньше отселять ребенка в другую комнату, чтобы не формировать зависимость от родителей, поэтому, даже несмотря на мои кошмары, папа с мамой не укладывали меня спать с собой рядом.

Мама вообще так старательно отрицала все ненаучное, необъяснимое, что теперь, видимо, ударилась в другую крайность, притаскивая ко мне экстрасенсов. Или просто вернулась к ней, поскольку трудно быть дочкой тех самых Назаровых и одновременно жить целиком и полностью в материалистическом мире.

И сразу вслед за этим кошмаром вспоминается дурацкий случай с соседкой по дому и ее неудачной попыткой подшутить надо мной, пятилетней. Я была симпатичная, с пухлыми щечками и носом, на который папа постоянно нажимал, как на звонок, и хохотал радостно. Говорил, что мой нос отлично приспособлен для того, чтобы в него звонить, не то что его носище.

Мы с мамой спускались по лестнице, я смеялась и болтала что попало, и поднимавшаяся нам навстречу пожилая соседка так умилилась, что приобняла меня, подтянула к себе:

– За нос тебя цап! Кругленький носик, вкусненький носик!

И раззявила рот, будто действительно собирается куснуть меня, и я видела пожелтевшие зубы с пятнами кариеса, неровные, противные, и толстый язык, покрытый каким-то белесым налетом, и все так необычайно четко и близко, так ужасно страшно, что я заорала что есть мочи, забилась, вырываясь, даже, кажется, ударила ее по лицу.

– Ты что делаешь? – Сквозь собственный ор я едва слышала маму, будто она говорила где-то за стеной. – Простите ее! Да что же ты как ненормальная! Прекрати!

– Ничего, ничего, это ребенок, – примиряюще отвечала соседка, точно так же словно через какую-то вату, которой заложили мои уши.

Она давно отпустила меня, а я все билась, орала, даже сейчас немного стыдно, хотя и соседки этой давно нет в живых, и мама далеко, и мне совсем не пять лет, и никто не может напомнить, укорить, никто, кроме меня самой.

Думаю, они обе, и мама, и тем более соседка, испугались моей истерики гораздо больше, чем я – за свой нос.

А вот Илюшка – он всегда был послушный со взрослыми, даже какой-то покорный. Я бы на его месте…

Никогда бы я не захотела, чтобы кто-то оказался на его месте, особенно сам Илюшка…

А бабушка, как узнала – а узнала буквально сразу, потому что, не помню, по какому поводу, как раз была у нас дома, – долго маму отчитывала, что собственное дитя не бережет и дур глазливых оправдывает. И умывала меня через ручку входной двери, поливая водой из ковшика, что-то шептала в затылок, а потом еще пошла к той соседке, хотя мама чуть ли не на коленях умоляла ничего не предпринимать. Странно, да? Ребенок до истерики испугался, а мама переживала, как бы соседка про нас плохое не подумала. Иногда мне трудно объяснить мамино поведение и реакцию на те или иные события.

«Сама знаю, что шутка, а что нет. Не учи мать!» – отрезала тогда бабушка, собралась и пошла.

Не знаю, что там они между собой разговаривали, только после этого со мной никто из соседей не шутил, просто здоровались, и все.

У бабушки в квартире мне кошмары не снились.

Много-много позже, когда мы с мамой как-то разбирали семейные фотографии, сортируя по альбомам, она показала мне снимок из одной нашей поездки – мы с родителями до рождения Илюшки нередко отправлялись на выходные в какой-нибудь дом отдыха или санаторий неподалеку от нашего города, поскольку дачи у нас не было, или снимали на сутки квартирку в ближайшем недорогом туристическом месте. Тогда еще у нас старались распечатывать фотки, даже сделанные на цифровую камеру.

На фотографии я сидела в каком-то незнакомом месте, прижимая к себе кислотно-синего мягкого зайца. По словам мамы, это была моя любимая игрушка для путешествий, чего я вообще не помнила. Этот заяц, неизвестно как и когда у нас появившийся, дома даже не доставался из чемодана, и я о нем не вспоминала, но, стоило нам куда-то поехать, никакие другие игрушки я с собой не брала. А потом, с появлением Илюшки, частые вылазки пришлось прекратить, они стали не по карману, и заяц куда-то пропал, а может, до сих пор валяется в каком-нибудь чемодане на антресолях или в гараже. Может, от него тихонечко избавился, как это у него водится, папа, когда очередной раз наводил порядок, особенно если зайцу посчастливилось приютиться в гаражных владениях.

Так вот этого зайца и свою любовь к нему я напрочь забыла, и даже фотофакт никак мою память не оживил. Путешествия я худо-бедно помнила, помнила и кошмарные сны, а вот игрушку, которая при этих кошмарах обязательно должна была присутствовать, – нет.