Нежили-небыли (страница 7)
– Ну ты даешь! – удивилась мама. – Все время нам что-то припоминаешь, а тут этого зайца не узнаешь, а ведь он с нами везде побывал. Вот и девичья память. Впрочем, мне он никогда не нравился.
И она небрежно сунула фотографию в общую стопку.
Если с этой страшненькой игрушкой пропали из моей жизни кошмарные сны про мясную куклу, то я точно не хочу ни вспоминать о ней, ни тем более ее искать. Надеюсь, заяц ушел из нашей жизни навсегда. Интересно, правда, с кем и зачем приходил, но выяснять я точно не буду.
В общем, с игрушками что-то у меня с самого начала не задалось…
Так вот, про Ленины сновидения.
Лена ощущала себя музой человека гениального и одинокого в своей гениальности, непонятого презренной толпой обывателей, стоящего слишком высоко, чтобы унижаться до бытовых проблем, а потому выбравшего именно ее своим доверенным лицом, самым близким и верным. Разумеется, гораздо приятнее и благороднее ощущать себя выше других, избранной, не серой массой, чем принимать настоящее, где у тебя всего лишь роль бесправной прислуги при выпивохе-балбесе.
Впрочем, она была взрослой женщиной, и если ей нравилось играть в эту игру, то никто не мог ей помешать.
«Ленка-а-а!» – орал из ванной отмокающий непризнанный гений и прошловековой вождь, и она мчалась его обслуживать.
Он любил, не вылезая из воды, похлебать сладкого чаю и почитать свежий литературный журнал, поскольку мнил себя интеллигентом, не чета соседям, то есть, по его мнению, советскому быдлу. Журнал не выписывал, конечно, его приносила Лена от своих родителей.
Я его побаивалась всегда, в отличие от других соседей, хотя при бабушке он никакого повода не давал. Просто игнорировал меня при случайной встрече в коридоре или на кухне, даже не здоровался в ответ. А если замечал, то морщился, словно я была какой-то неприятной помехой, недостойной его высочайшего внимания.
Да и видела я его нечасто, потому что он был еще до Илюшкиной болезни, то есть когда я редко гостила у бабушки.
Однако даже эти случаи оставляли неприятно сосущий тревожный осадок, когда чувствуешь себя разбитой и заболевающей, а потом все раз – и проходит.
Умер Ленин муж очень банально и ожидаемо для человека, злоупотребляющего алкоголем: появившиеся непонятные ощущения в груди лечил обильными возлияниями, в какой-то день «забархатил» пиво водкой, сел перед телевизором и скончался на месте от инсульта. Телевизор продолжал работать, а его расслабленную позу в кресле можно было легко принять за обычный для него пьяный сон. Лена не сразу и поняла, что что-то не так с мужем…
Лена, конечно, очень переживала, плакала, аж почернела вся от горя, это окружающие говорили между собой про нее: «Отмучилась!»
И на похороны все соседи по квартире пришли только ради Лены, а уж точно не для того, чтобы почтить память ее супруга, который, прямо скажем, был не самым хорошим и приятным человеком.
На девятый день Лена собралась устроить небольшие поминки, когда внезапно раздалось само собой гудение газовой колонки и плеск в пустой темной ванной, а квартиру с соседями сотряс знакомый вопль:
– Ленка-а-а!
И яростный звон колокольчика.
Соседи успели перехватить вдову, с ужасом вслушиваясь во все более буйный рев. И колокольчик, валдайский колокольчик, он ведь стоял за стеклом на полке в чешской стенке и никак не мог надрываться в ванной.
Все это произошло не во время моего проживания у бабушки, и, разумеется, никто со мной на эту тему не разговаривал. Где-то случайно подслушала, кто-то, может, в коридоре трепался, делился, не понижая голоса и не стесняясь безутешной вдовы. И вот эта подсознательная опаска, с которой я относилась к соседу при его жизни, получила мощную подпитку после его смерти, словно не было у меня других страхов и фобий.
Если вспомнить, то все значительные события в бабушкиной квартире с соседями происходили в мое отсутствие. Кто-то умирал, уезжал или, наоборот, въезжал – все не при мне. То есть я продолжала воспринимать их как настоящих. Когда говорилось о соседях, я бессознательно считала их бабушкиными соседями по квартире.
И я каким-то образом всегда узнавала подробности, о которых мне никто прямо не рассказывал. Тогда меня это ничуть не удивляло.
Я же теперь знаю правду, но по-прежнему рассказываю про эти события, как будто они произошли на самом деле с живыми реальными соседями. Мне очень трудно отделить навязанные воспоминания от своих собственных, потому что грань очень тонка и для отсеивания ложных от реальных необходим другой источник, еще один очевидец, а у меня его нет…
* * *
…Когда я была совсем мелкая, бабушка меня мыла сама.
– Как с гуся вода, с камня струя, с зайца снег, с рабы Божьей Таисии скатитесь, свалитесь, с ясных очей, с черных бровей, ото всех печеней, с кровяных макос, уроки, прикосы, денны уговоры, ночны исполохи…
И бабушка обливала меня водой из душа, и я хохотала над этими «прикосами» и «уроками», а потом, уже пойдя в школу и справляясь в ванной без помощи взрослых, пыталась сама себе бормотать:
– Скатитесь, свалитесь с меня уроки!
Но ничего, конечно, не сваливалось и не скатывалось, и только потом бабушка, узнав, сквозь смех объяснила, что «уроки» – это не про учебу, а про болезни и «прикос» – не косоглазие, а сглаз.
И потом уже, став еще старше, я всегда старалась мыться в то время, когда бабушка была дома. Помню свой ужас, когда, нежась в ванной, внезапно услышала хлопнувшую входную дверь, после чего в бабушкиной квартире настала непривычная полная тишина. Это бабушка ушла по своим делам, оставив меня совершенно одну.
Я еще пару минут уговаривала себя, что глупо вестись на детские страхи, что бабушка-то не жаловалась и не боялась оставаться в одиночестве. И сама же себе возражала: это, может, ты не знаешь, может, жаловалась и боится все время.
Да нет, это глупости…
И вот когда уже здравый смысл победил, я услышала…
Может быть, это было исключительно мое воображение: как говорится, сама себя накрутила, сама себя напугала.
Мужской голос рявкнул знакомо-знакомо чуть ли не над ухом, а может быть, за дверью ванной, а может быть, за стеной, в соседней квартире, а может быть, только в моей голове:
– Ленка-а-а!
И в ванную вползла застарелая вонь перегара и закисшего мокрого белья, всегда ассоциирующаяся с Леной и ее Лениным.
Звона колокольчика я уже не стала дожидаться. Пулей вылетев, буквально в пене, из ванной, оставив на полу мокрые следы босых ног, я вытиралась и одевалась уже в бабушкиной комнате, заперев все имеющиеся замки (а у бабушки, как ни удивительно, на всех межкомнатных дверях были запоры, и в новой квартире она заставила врезать везде замки, даже в дверь на кухню). А в ванную прибраться я вернулась, только услышав щелчок отпираемой входной двери. То, что в квартире никого, кроме меня, не было, что по дороге в комнату никто на меня не напал, ничуть меня не успокоило.
Бабушка попеняла на мокрые следы в коридоре и заставила хорошенько прибраться в ванной, но особо не вникала в причину моего шатания по квартире в полотенце.
Если разобрать этот случай с холодной головой, то боязнь Лениного мужа у меня совершенно нелогичная. Правда, когда тебя накрывает волна иррационального страха, в которой ты захлебываешься, то вся логика, вместе с холодной головой, куда-то испаряется.
Ну позвал кто-то за дверью в пустой квартире голосом мертвеца, так это же он жену свою искал, а не меня. Просто привык получать немедленную помощь от Лены, вот и позвал. А до этого я сама его, считай, позвала своими усиленными размышлениями о потустороннем. Но при этом в ванной ничего со мной не случилось, в коридоре никто на меня не напал (а это было бы логичнее некуда), в дверь комнаты никто не ломился.
Вот что на меня тогда нашло? Я же вроде свыклась. Просто не знала, что Ленин – не единственный мертвец. Но другие мне почти совсем не казались страшными.
Но тут будто что-то нарочно пугало, только ради одного результата – чтобы мне было невыносимо жутко.
Этим отличался бабушкин племянник – не соседи.
Осознание, что все соседи по бабушкиной квартире одинаковы, что все это какая-то обманка, спектакль для одного человека, чтобы невозможно было отличить реальность от лжи; что ушедший навсегда туда, откуда невозможно возвратиться, приходит опять, снова и снова, и ты ничего не можешь с этим поделать, – все это дошло до меня много позже.
Их нельзя оправдать тем, что они не поняли до сих пор, что умерли. Все они знают. А мы для них – те самые мясные куклы.
Обычно бабушкины соседи так со мной не поступали. То есть при бабушке я их почти совсем не боялась. А к тяжелеющему затылку и наливающейся тупой болью голове («мозговое ломотище», по бабушкиным словам) после каждого общения с бабушкиными «соседями по квартире» я быстро привыкла. Это была какая-то маета, как при начале болезни, немного будто ломает, лихорадит без температуры, точно внутри тебя осиное гнездо. Но потом все проходило быстрее, чем можно было предположить. Хуже бывало, когда начинала носом идти кровь, но, к счастью, тоже недолго. Тот знаменитый знакомый педиатр говорил, что вероятность умереть от носового кровотечения ничтожно мала.
Хотя первый раз меня, конечно, очень напугал. Бабушка куда-то вышла, то ли в магазин, то ли забрать почту из ящика внизу, а я в комнате сидела с ногами на стуле и увлеченно рисовала за столом, лицом к двери. И когда нечаянно подняла глаза, то увидела всех их, тогдашних бабушкиных «соседей по квартире». Они стояли, столпившись у дверей в комнату, вытянув шеи, раззявив рты, и смотрели на меня не моргая.
Тетя Валя была очень деловая, ходила в строгом костюме, в пиджаке, но при этом постоянно на голове ее гнездились бигуди, покрытые одной и той же неизменной косынкой.
Дядя Гриша, ее муж, наоборот, вечно красовался в вытянутой майке-алкоголичке, а нравом отличался ребячливым, веселым, постоянно балагурил. На мое «Здравствуйте, дядя Гриша!» непременно отвечал: «И тебе не хворать!» или «Привет от старых штиблет!».
Жену он называл Валетка-табуретка. Они часто ссорились с тетей Валей, и она неизменно кричала, буквально брызжа слюной: «Дурак! Тупица!» – на что дядя Гриша добродушно похохатывал: «Что же ты все про себя да про себя, а обо мне ни слова? – И еще совсем по-ребячески, еще и язык показывал: – Я дурак, а ты дурнее. Значит, я тебя умнее!»