– Признаться, Болеслав столь же смел, сколь и глуп, – сказал воевода. – Вдобавок Болеслав невероятно жесток и злопамятен. Договариваться с соседями он не умеет, сразу хватается за меч. Многие польские можновладцы^[26] втайне ненавидят Болеслава и вредят ему, как могут. Родной брат не доверяет Болеславу, опасаясь отравления. Недаром Владислав подолгу гостит у германского короля, который ему друг. Просто удивительно, что ныне Владислав пребывает в Калише, а не в Германии.

Болеслав не единожды побеждал чехов в сражениях: вояка он отменный, что и говорить. Однако взять верх в битве – это одно, а победить в войне – совсем другое. Верных сторонников даже среди ближайшей знати у Болеслава немного, его предают свои же на каждом шагу. – Перенег вновь усмехнулся. – По-твоему, чем занимается Болеслав всю свою жизнь? Он либо воюет, либо распутывает заговоры, которые плетут его приближённые. Ко всем заговорам против Болеслава неизменно причастны чехи или германский король. Наверняка и Владислав замышляет недоброе против Болеслава, ведь тот ему как кость в горле!

Истинность сказанного Перенегом в какой-то мере подтвердилась при встрече в Калише Владислава и предводителей русского войска. Дыглош начал было упрекать Владислава, мол, тот даром теряет время и не собирает войско с должным рвением, хотя лето уже в разгаре. На это Владислав раздражённо заметил, что войну с чехами затевает не он, а Болеслав.

– Иль ты не заодно помыслами с братом своим? – возмутился прямодушный Дыглош. – А может, ты полагаешь, что германский король отвратит от Польши чешскую угрозу?

Дальнейший разговор двух этих людей проходил в форме упрёков и язвительных намёков, из чего даже человеку несведущему стало бы ясно, сколь непримиримая вражда разделяет Владислава и Болеслава.

Внешне тридцатитрёхлетний Владислав очень походил на своего брата Болеслава. Он был также широкоплеч и грузен, часто щурил свои близорукие светло-серые глаза, в которых сквозила, как и у старшего брата, затаённая подозрительность. Дремучие низкие брови Владислава и слегка крючковатый нос придавали его широкому лицу мрачное выражение. Пепельно-русые длинные волосы совсем не облагораживали лицо Владислава, как и ухоженная небольшая бородка, поскольку его недоброжелательный взгляд, кривая ухмылка, словно прилепившаяся к устам, и привычка развязно бросать слова мигом убивали малейшее благоприятное впечатление о нём.

Владислав постоянно ругал своего брата, словно вёл речь о своём злейшем враге. При этом его нисколько не смущало присутствие русских князей и воевод.

Советником у Владислава был воевода Сецех, который в отличие от него был необычайно красив, словно природа в его внешности смешала славянскую красоту с неподражаемым совершенством античных богов. Сецех был высок и статен, его большие голубые глаза сверкали, как аквамарины, прямой нос удивительно гармонировал с высоким лбом, светлые вьющиеся волосы непослушной гривой свешивались ему на плечи. Усы и маленькая бородка придавали Сецеху мужественности, а его приветливая улыбка неизменно располагала к нему любого собеседника.

Именно Сецех объезжал города и замки, собирая конников и пешую рать под знамёна Владислава. Помимо этого у Сецеха была ещё одна обязанность: подыскивать для своего сюзерена красивых наложниц. Ни для кого из польской знати не было тайной, что Владислав страдает обжорством, но в ещё большей степени он падок на женскую красоту. По слухам, Владислав был столь неутомим в постельных утехах, что ему постоянно требовались всё новые наложницы. Обладая неуравновешенным нравом, Владислав во хмелю порой калечил какую-нибудь из своих многочисленных любовниц. Тогда заботы о несчастной женщине тоже ложились на плечи Сецеха, которому, помимо всего прочего, надлежало ещё и заботиться о добром имени Владислава.

На одном из пиров, которые часто задавал Владислав, удалось поприсутствовать и русичам. Дыглош, опекавший русских воевод, старался не допустить их сближения с Владиславом, поэтому до сего случая русичи не получали приглашения на пиры. Однако Дыглошу пришлось уехать в Познань, дабы привести оттуда отряд воинов.

Во время пиршества Олег был неприятно поражён тем, как не в меру упившийся вином Владислав похваляется перед гостями своими богатствами. Мол, что для него дань чехам, если он может без особого для себя ущерба откупиться от Вратислава на десять лет вперёд.

– Это мой брат сидит в постоянной нужде, так как у него повсюду враги, – разглагольствовал Владислав, восседая во главе длинного стола. – Мой брат покрылся злобой, как плесенью. Болеслав так и норовит до всех соседних князей мечом дотянуться, а с соседями надо дружить!

Владислав с важностью поднял кверху толстый указательный палец, при этом громко рыгнув.

Глядя на хозяина застолья, Олег невольно проникался к нему всё бо́льшим отвращением. Ему казалось, что для Польши нет большего бедствия и позора, чем такой правитель. Как бы ни был жесток и недальновиден Болеслав, благодаря своему умению воевать он более достоин княжеской власти. Олега сильно огорчало то обстоятельство, что во главе польского войска, идущего в Чехию, будет стоять столь бездарный полководец, как Владислав.

«Будет ли Владислав стремиться к победе над чехами, если он уже сейчас не скрывает своих симпатий к чешскому князю, который к тому же женат на его сестре», – мрачно размышлял Олег.

Чем дольше затягивалось пребывание Олега в Калише, тем сильнее ему внушал опасения предстоящий поход в Богемию. Ведь о князе Вратиславе идёт слава, как о доблестном воине и опытном военачальнике!

Олег поделился своими опасениями с Владимиром. Тот согласился с ним, что нельзя недооценивать ни ратолюбивого чешского князя, ни его воинство.

– Спитигнева^[27], старшего брата Вратислава, когда тот правил в Чехии, боялись и немцы, и венгры, и поляки… – молвил Владимир, наслышанный от отца о том, что творилось в Чехии и Польше, когда на Руси княжили Владимир Святой и Ярослав Мудрый. – Спитигнев на войне был неустрашим и неодолим. Особенно Спитигнев ненавидел немцев, при нём всех немцев изгнали из Чехии за три дня. Вратислав многому научился у Спитигнева, поскольку тот воевал и с родными братьями, не терпя с их стороны даже малейшего своеволия. Вратислав своей воинственностью нисколько не уступает покойному Спитигневу, это уже ощутили на себе венгры и поляки. Младшие братья Вратислава, Конрад и Оттон, ратной славы тоже не чураются. Но оба ходят в его воле, владея землями в Моравии. Чаю, тяжко нам придётся, ежели эти три чешских князя дружно против нас выступят. От поляков-то большого подспорья в этой войне ждать не приходится.

При всех своих опасениях Владимир тем не менее не собирался поддаваться унынию: не такой это был человек. Владимир тем охотнее желал встречи с противником, чем противник этот был сильнее. Он полагал, что тогда повышается ценность победы.

Наконец Сецеху и Дыглошу удалось собрать девятьсот тяжеловооружённых всадников и около восьми тысяч пехоты для вторжения в Богемию. Было очевидно, что с такими небольшими силами Владиславу не только не одолеть чешского князя, но и просто опасно вторгаться на его землю. Поэтому главной надеждой поляков в предстоящем походе являлось двадцатитысячное русское войско.

В начале июля польские и русские отряды стали переправляться через реку Одру у города Глогова. Сюда загодя были согнаны крестьяне из окрестных деревень. В лесах над Одрой стучали топоры, сотни лесорубов валили медноствольные сосны, заготовляя брёвна, из которых на берегу реки сколачивались плоты.

Олег и Владимир осматривали плоты, уже готовые к спуску на воду. Посмотрели они и на то, как трудятся над ними польские смерды, ворочая длинные тяжёлые брёвна.

Олег обратил внимание, что у многих польских мужиков нет то носа, то уха, то глаза… Он спросил у Дыглоша, почему у здешних смердов так много похожих увечий.

Дыглош объяснил Олегу, что в Польше крестьян за провинности секут розгами или же наносят им различные увечья.

– Провинившемуся смерду могут не только отрезать нос или ухо, но и руку отрубить, – спокойно молвил Дыглош. – А ежели мужик поднял руку на своего господина, то за это он заплатит головой. Такой у нас закон.

Дыглош самодовольно усмехнулся, гордясь суровостью польских законов.

– Кто эти люди в железных ошейниках? – Олег кивнул на нескольких работников, которые волокли на верёвках гладко обтёсанное бревно. Их измождённые бородатые лица потемнели от загара, спутанные длинные волосы были грязны, а одежда напоминала лохмотья.

– Это рабы, – небрежно обронил Дыглош. – Их жизнь вообще ничего не стоит. Раба можно убить за малейшую провинность. Разве у вас на Руси не так?

– Нет, не так. – Олег отрицательно покачал головой. – По Русской Правде^[28] господин не имеет права убивать ни смерда, ни холопа. Коль такое всё же случится, то боярин платит за это виру^[29].

– Ежели боярин не имеет права убивать своих рабов, то какой же он тогда господин?! – искренне удивился Дыглош. – Ваша Русская Правда написана для рабов, а не для господ. Так быть не должно!

– Когда мой дед Ярослав Мудрый составлял Русскую Правду, он стремился к тому, чтобы имовитые люди не ощущали себя богами пред меньшими людьми, – сказал Олег. – Ибо всевластие порождает беззаконие. Даже князь не может быть выше закона.

– Я этого не понимаю, – пожал плечами Дыглош. И в порыве откровенности добавил: – Если честно, князь, то у вас, русичей, странный склад ума, хоть вы и славяне, как и мы.

«Плохо, что ты считаешь милосердие странностью!» – подумал Олег, но вслух ничего не сказал.

Олег и прежде не питал к Дыглошу большой симпатии, а теперь и вовсе разочаровался в нём.

* * *

Самый удобный проход из Польши в Богемию пролегал по лесистой равнине, где начинались верховья рек Одры и Моравы. Эту равнину с запада теснили Богемские горы, поросшие лесом, а на восточной стороне вздымались ещё более высокие кряжи Угорских гор.

На реке Одре, запирая единственную пригодную для конницы и обозов дорогу, стоял небольшой, хорошо укреплённый чешский город Градец.

С осады этого города польско-русское войско и начало войну с чешским князем Вратиславом.

В прошлом поляки не раз осаждали Градец, когда ходили войной на чешские земли, но захватывали этот город лишь однажды и то благодаря измене.

Градец с трёх сторон был окружён водой. С северо-запада его омывали воды реки Одры, с юга протекала узкая речка, приток Одры. Каменные стены и башни, окружавшие Градец, отражались в спокойной голубой глади широкой протоки, отделявшей градчан от вражеского стана, где белели шатры и виднелись обозные повозки, крытые белым холстом.

Перенег решил штурмовать Градец одновременно с двух сторон: с восточной стороны, засыпав ров и подкатив к стене осадную башню, и с западной, преодолев реку на плотах. Польские воеводы с большой долей сомнения отнеслись к замыслу Перенега. Особенно им не понравилось намерение русичей попытаться преодолеть западную стену с помощью лестниц, поставленных на зыбкие плоты.

– Я уже не говорю про то, что на плотах не переправить зараз много воинов, – высказался Сецех на военном совете. – Чешские лучники смогут безнаказанно расстреливать наших людей на плотах как со стены, так и с угловой башни. К тому же на стремнине многие плоты может снести течением. Те же плоты, что всё же пристанут к стене, градчане легко разобьют, швыряя сверху большие камни. В случае неудачи нашим людям будет вдвое труднее вернуться обратно на сушу.

С мнением Сецеха согласились все польские военачальники.

– Я учёл всё это, – сказал Перенег. – Штурм со стороны реки начнётся после полуночи одновременно с приступом восточной стены. Темнота и неожиданность лишат чехов всех преимуществ.

– Ночью тем более опасно пересекать реку, – возразил Сецех и посмотрел на Перенега, как на умалишённого. – В темноте очень трудно ориентироваться, а зажечь огонь – значит обнаружить себя.

Польские воеводы, поддакивая Сецеху, закивали головами. Замысел Перенега казался им полнейшим безумием.